Άφελομένης νυκτός τό εργον проснулись мы не все.

…чтобы я дал ему максимальную жизнь напоследок.
Ache

Во время написания этого текста я «не знал, да ещё и забыл» об этом тексте, которому была дана предельно, для нашей эпохи, долгая жизнь. Сейчас, «возвращаясь» к нему, находим, что добавить нам по существу нечего, только забросать читателя (которому это не особенно нужно – потому что см. ниже) примерами, как за Владимиром Ивановичем Сно… никто не пошёл. Путешествие за край бытия прервалось на последнем полушаге, после чего идущие / ищущие оказываются отброшены от порога далеко-далеко, достаточно для того, чтобы потерять охоту повторения «попытки».

Какую весть принес нам малый заблудившийся демиург, Владимир Иванович Сно? “Наполните меня содержанием”. — Вот первый и последний закон Сно, странная весть очнувшейся — нет симулирующей то, что она вот-вот очнется — реальности. Голос из сфер настолько далеких, что помнить о них в тягость даже самым высоким архангелическим столпам иерархии.

В безобразно идиотическом сериале Mahō Shōjo Tai Arusu / 魔法少女隊アルス (The Adventures of Tweeny Witches) отчётливо выражается весьма интересная для нас идея: мир «людей» находится где-то в области предельно низшего, ссылка туда не может восприниматься высшим существом иначе, как наказание. «Мы сошлём вас в мир человеческий», - что может быть «страшнее» для существа, воспитанного в традициях превосходства над людьми? Ничего, - высшее существо сбрасывают в такие глубины, которые даже поверхностному человеческому восприятию кажутся бездонными. Эта бездонность была воплощена и в «сознании» (со-знавании пустоты) Владимира Ивановича Сно, - столь заманчиво звучащей на отдалении и во времени, и в других «измерениях». А что чувствовал и чувствовал ли вообще ВИС, нам не известно, - в последней его фразе «Наполните меня содержанием» может быть вложено бесчисленное разнообразие смыслов и интонационное богатство. В восприятии реципиента, не столько приближённого к самому, Иалдабаофу, разумеется.

Большая часть знакомых нам людей, и заурядных, и экстраординарных, регулярно решают будто бы ультимативную дилемму: или - высвободить ли свою память и сознание от лишнего, как если бы у них была такая возможность. Или довести механику накопления информации до возможного совершенства, - обыкновенно это желание выражается при внешнем давлении, - и сопровождается жалобой на собственное непонимание, как если бы оно было чем-то сродни поправимой «технической травмы».
Вместе с тем, желание ре-информироваться в «идиотского аватару» не преходяще. У этой «странной любви» довольно-таки богатая история, собственно, большая часть известной нам литературы (в общем смысле этого слова – письменности) рассказывает нам «всё о том же».

Если присмотреться внимательнее к философствованию sub specie æternitas, обнаружим, что дискурс о Ничто и «обращённость» к Ничто появляется лишь в памятниках письменности. До-сократики в собственном смысле слова, т.е. поколение до Сократа, не рассуждали о ничто и пустоте, их больше интересовали Первоэлементы и вообще первенство. Парменид, от которого Гегель производил генеалогию философствования, по свидетельствам многих уже говорит с Сократом о фундаментальных различиях глагола «быть» и союза [наречия] «есть». Парадоксальным образом, в письме это различие улавливается сразу в нагромождении контекста.

В первичных эллинских диалектах любой глагол в неопределённой форме сразу же пристёгивается к из-начальному «быть» (кем-либо – живущим, работающим, пишущим). И только в новогреческом языке «[я] есть [делающий]» дифференцируется от того, что замкнуто в скобках, είναι – это отдельный глагол, заместивший собой «быть», ранее бывший префиксом. Напр., ἄγ-, ἀνα-, ἀμ-, ἐπι-, ὄν-, и другие образующие, вместе с корневой частью, завершённые формы глаголов с непременным «быть». Sic, - ἐπιχωριάζω (обычаи, предметы, орудия) - быть в ходу, существовать; ὄνομαι - быть недовольным. «Есть» как союз - τὸ (τῇ, ὅ τι и др.), τὸ δὲ.
В ранних текстах не фигурирует отрицательный префикс к глаголу; «не-быть», не существовать и не-делать – достаточно поздние «изобретения», до Парменида и элеатов не употребляемые. Мы находим в ранних текстах, что, вероятно, наличествовало и в до-письменном и до-философском языке, те же префиксы с корневой частью,
ἀδιάφθορος - непреходящий
ἀβακέω - не знать
δυσξύνετος - непонятный
τὰ μέ καθήκοντα — недостойные поступки
προσαναγκάζω - доказывать неопровержимо

Аналогична ситуация с словом ничто: в современных переводах чувствуется двусмысленность и даже полисемия, - всюду, где скрыт за прахом времени авторский «почерк» с соответствующей семантической насыщенностью, «ничто» определяется как очень малое, незначительное, «пустое место». Примеры: εἴδωλον σκιᾶς - призрак тени, иными словами - пустотность; ἐξανεμόω - обратить в ничто, т.е. не обратить внимания; ἠλέματος – ничтожный, как – неумелый, непонятливый; κενόσπουδος – пустяк (пустое место, незначительное). У писателей поколения Платона появляется «корень» δὲν, в так называемом новогреческом языке означающим то же, что в русском - отрицательный префикс «не». Посмотрим, что у Платона и платоников, Аристотеля и эллинских драматургов включительно. Платон <сказал>: οὐδὲν εὐπετὲς τῶν μεγάλων — ничто великое не легко. У Софокла - ἴσα καὴ τὸ μηδέν - почти ничто. Аристотель <тоже> ἐπὴ μηδὲν ἔρχεσθαι или εἰς τὸ μηδὲν ἥκειν — превратиться в ничто. В новогреческом «ничто» - τίποτα δεν, буквально – «ничего нет». Даже «крайне» малого.

Мы полагаем, что это знак. Онтология начинает проявляться когда из существенного, так-существующего, остаётся одно письмо: на этом выстроена «грамматология» Жака Дерриды, а также «голос и феномен» (занимательная фонология», и – какое же это громоздкое сооружение! Оно и понятно: письменность до последнего цепляется за существенное, чем дальше отстоит дискурс от бытия – тем сильнее. То же касается и голоса, устной речи, говора – чем дальше от Парменида, тем большей значимостью обладает слово изречённое. Ораторское мастерство с тех пор – атрибуция всякого величия, от амфитеатров латинян до современных стадионов.

Неудивительно после этого известия то, что хранителями смысла (метаязыка = бытия) становятся популярные обитатели телевизоров. Следуя экспертным заключениям Александра Гельевича Дугина в книге «Поп-культра и знаки времени», - социокультурный и онтологический контекст персонажи омерзительных «шоу» передают вполне отчётливо.
Чем? Опять дискурсом. Насытившимся и пресыщенным всегда есть куда девать избыток осмысления. Агенты трансцендентального или попросту «деструкторы», «лжецы и негодяи» внедрённые в наш «так себе» из миров на манер вражеских диверсантов, оказываются не только «самим собой разумеющимися», но и желанными гостями в неисправимо гнусном миропорядке.
Иное дело, что от перспектив избавления методом семантической энтропии, всякий адекватный человек почувствует головокружение и тошноту, и ему захочется поскорее спрятаться в «насыщенную» обыденность, скажем, гуманитарных наук. Эскапизм в данной ситуации трудно оценить как практику порочную или полезную, назвать психической нормой или расстройством.

Самые проницательные люди нашего времени распознают гибельную глубину «идиотских аватар», и – ничего с этим поделать не могут. Разве что замкнуть онтологическую проблему в малом рекурсивном цикле, напр., психоза. В полнометражном анимационном фильме Сатоши Кона «Perfect Blue / パーフェクト・ブルー [Совершенная грусть]» заурядная «певичка» с репертуаром «про любовь» (сродни "Мармеладный"), трансформируется в актрису, поначалу ТВ-сериала, а затем «большого кино». Трансформация не проходит гладко, расслаивая так называемую «личность» на проецируемые вовне «амплуа» других персонажей, также психотиков или невротиков, субличности. Последние регулярно, и весьма болезненно, напоминают «новорождённой» о её прошлой жизни. Чтобы трансформация завершилась, всех спроецированных следует убить, включая тех, кто в процессе трансформации участвует косвенно. Сценариста, повинного в том, что увеличил разрыв между естественной сущностью и амплуа травматическим методом: мнимое изнасилование воспринимается как настоящее. В том, что воображаемый сюжет (иллюзий) совпадает с «авторским», внутренним, и строго артикулирует общий, видится некая защитная реакция – если бы в итоге трупов было больше на одного, или на двое, ситуация всё равно была бы исправлена: психоз прекратился, субличность без ис-ходной модели жить не может.
Неизвестно, смотрел ли Дэвид Линч Perfect Blue / パーフェクト・ブルー, но «Mulholland Drive», снятый на девять лет позже «Свершенной грусти» решает те же проблемы, - как прекратить циклически замкнутый [во времени] психоз. Линч подсказывает с неумолимостью разубеждённого в Спасении: пулей в висок, как же ещё. Наполнение содержанием, увлекательным и отталкивающим одновременно, в ультимативной форме сообщает «резервуару» его новый статус: ты – ничто!

И, давайте будем откровенными, - избавление от «одного» или «многих» индексируемых как современные смыслов не означает, что в освободившемся резервуаре заведётся что-то иное. Качественно иное. «Неужели, тонкий эзотерик Солонович так и не понял, что находится в присутствии того, кого так страстно критикует?..» Вероятно, всё же понимал, только – что изменило бы публичное разоблачение. Что можно «снять» с совершенно беспомощного человека, как направить его абсолютную энтропию вовне (в каких угодно целях, хотя бы для того, чтобы попробовать). Вот и мы не можем.

И последние итоги, после чего мы больше не будем возвращаться к той теме, и прилежно писать об азиатском кинематографе. Интерес некоторых к пресловутым «разрушителям смыслов», как бы они себя не назвали, постмодернисты ли, хаоситы ли, обрывается достаточно скоро. Когда беспрестанный дискурс о «чём-то» случайным для авторов образом редуцирует к из-начальной насыщенности. Или, ещё дальше – к самому Началу, не-сущему за бытием. Это представляется идеологическим трикстерам, а также их многочисленным последователям, настолько неправдоподобным, что они спешат провозгласить эту полноту (или Ничто) - «ничем» в обыденном смысле слова, аберрацией расстроенной психики в том числе. Подобное непочтение к иерархии (по недоразумению принимаемое за брезгливость) внушает те же подозрения, что и жанр отчасти забавной пост-апокалиптики. Феерия огня и крови слишком в руинированном ландшафте слишком хороша для того, чтобы не быть съеденной логоцентризмом, который стараются ниспровергнуть все до единого ценители творчества Филиппа Дика, и далее по каталогу авторов cyberpunk stuff.
Вы и представить себе не можете, как скоро наскучит жизнь в «отключенном от Матрицы» состоянии. Нам она успела надоесть уже.