среда, 27 июля 2011 г.

'Aλλος καὴ ἄλλος, εἶτα πολλοί

В предыдущем очерке мы писали о ситуации мнимого целого, - принудительной, экономически артикулированной совокупности разобщённых, гетерогенных элементов. Одним из важнейших сегментов этого «сериала серий» является герменевтика одежды, которая становится антропологическим феноменом, между тем, как телу отводится все более скромная, - да, «стыдливая» роль. И не только в ретроспективе креационизма, не в аспекте доминации христианства и т.п., - в архаических культурах [и религиях] тело само по себе, - крайне ненадёжный, практически невесомый залог.

Нагота или оголённость свидетельствует не о постыдном, но — уязвимом, напр., о низком социальном статусе с присущей этой низости поведенческом модусе, да и вообще, повседневной культуре данной группы / сообщества. Видный японист Александр Мещеряков пишет в своём очерке: Европейцы сурово осуждали японцев за телесную нестеснительность, но следует иметь в виду, что чем выше был статус человека, тем меньшая часть его тела подвергалась экспозиции — представителя элиты никогда нельзя было увидеть обнаженным. Те же занятия, для которых требовалось раздеваться, котировались в Японии невысоко. Это касается прежде всего крестьян и городских низов.

Θέαι ἀμήχανοι τὸ κάλλος


Фактически весь комментарий Моды
- сплошное имплицитное "заметьте".
Один из авторских комментариев
к сочинению «Система Моды» Ролана Барта.

Да, мы, господа (а, впрочем, нет, но и не дамы) могли бы обратиться к указанной в эпиграфе книге и даже к не слишком пространной статье «Риторика образа» [1964, в журнале "Communications", русскоязычный перевод - Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. - М., 1994 - С. 297-318]. Но не станем этого делать по двум простым причинам: во-первых, Барт, всю жизнь проведший в ареале по крайней мере, приличествующего его времени и культуре вкуса, имел дело только с хорошо изъясняющимися на литературном языке образами. С теми, что сами себя предлагают в качестве объектов интерпретации. И напротив, мы вынуждены писать о том, что can't into exegesis, в силу природы, - дурной вкус является хлёстким, рефлекторным, безапелляционным, косноязычным, как и всё аффективное, высказыванием, - «не смотри на меня <таким-то критическим взглядом>, не думай обо мне <плохо, а лучше вообще никак>!». Но думать, вместе с тем, ничего не делая, приходится, - безвкусица и дурной вкус по мере распространения становятся парадигмально значимыми феноменами.

Тὸ ἀποδιδράσκοντα μέ δύνασθαι ἀποδρᾶναι

Привет, например. Продолжаем предыдущий монолог о бесперспективности.

Точнее, продолжим наши не особо темперированные смотрины статических изображений. На этот раз мы предлагаем взглянуть на кухонную и прочую утварь, - что можно истолковать и как “нечто при твари”, и как “пре-тварное”, средство претворения. Второй вариант нам нравится больше, хотя этимологически он в корне ошибочен, тем не менее…
Возьмёмся обеими руками (потому что “ἀμφορεύς” – сосуд с двумя ручками) за этот, например, сосуд из пиндостанского музея “Metropolitan” (NY). Восьмой век до нашей эры, довольно крупная, наверняка вмещающая не менее таланта (26,08 кг) оливкового масла или вина [не кагор], и, да – на ней свастика есть (см. увеличенную фоту, у горлышка слева). К подобным питейным гигантам, - что [пра]логично, - прилагаются сосуды помельче, но не следует с наскоку думать, что сразу – индивидуального пользования.

Άποιχόμενοί βίοι παράλλελοι