Если вы чего-то не видите и не различаете, этого как раз
так много, аж представить ссыкотно.
Пата
Нам на протяжении весьма длительного периода настойчиво внушали, что т.н. философия подозрения – исчадие кощунственного, всего из чöрных чудес сотканного XX века, точнее его второй половинки. А ещё, с не меньшей интенсивностью, заверяли в том, что эта методика заразительней холеры и смертоноснее бубонной чумы, - засомневаешься раз, хоть в чём-то, - уже увяз по уши в негативной герменевтике, чья задача довести отрицание не до качественных высот, но до совершенства автоматики. При столь планомерном и методичном давлении мы никак не могли не усомниться в доводах настаивающих, пока… Парадоксальным образом инвазию вредоносных бактерий, эндопаразитов сознания спровоцировало чтение фрагментов куда как далёкого от постструктуралистских деконструктивных изысков автора, Титуса Буркхарта. Эпитомы из его книги “Алхимия” были переведены самим Евгением Всеволодовичем Головиным [“Алхимия и Нотр-Дам де Пари”, Эннеагон-Пресс, 2007, серия “Гарфанг”], и мы не сумели обойти вниманием крайне прозрачную фразу, переведённую скорее всего «как была и есть», безо всякого двудольного умысла: не существует «либеральной» алхимии, враждебной религии.
В контексте дальнейших рассуждений Буркхарта, о дружелюбном по отношению к язычеству христианстве и отвечающем взаимностью монотеизму архаике, кавычки при первом прилагательном только дразнят, интригуют, подзадоривают. Отнюдь не одной дискурсивной сдержанностью, граничащей с лицемерием, по отношению к монотеизму, - почти каждому известно, что наследником герметической традиции от месопотамийской и кеметской до византийской [в т.ч. в период османской оккупации, ср. трактатам Джабира (латинизированное имя Гебер). Подпись “Geber” ставили под своими трудами авторы [не]известных трактатов по алхимии VIII-XIV вв. Настоящий Джабир, которого, по-видимому, звали Абу Муса Ябир ибн Хайян, автор комментариев к “Началам” Евклида и к “Альмагесту” Птолемея, жил предположительно в 720-812 гг. н.э.], по крайней мере, в Европе был католицизм. Причём, не в гетеродоксальных формах, хотя, понадобилось несколько веков, с VIII по XV, чтобы предельно сблизить римское догматическое богословие с герметикой. Синтез осуществился, правда, радость адептов была короткой, - их принялись «ассимилировать» и истреблять секулярные ново-временные [модерновые] правительства. Но к тому же времени, и что куда важнее, раздались первые раздражительные сетования на упадок апофатики.
Иначе записав, герметическая традиция при строгом различении методов и средств, - внутренний (умозрительный, грубо говоря) магистериум и внешний, прикладное искусство, спагирия, например, становится тождественны экспериментальной науке. Какой бы она ни была – химией ли, как таковой, с металлургическим приоритетом, философией ли, где мифические аллегории поданы абстрактными спекулятивными конструкциями.
Ещё ближе к центру подозрения: согласно Т.Б. герметический концепт держится на абсолютном доверии к человеку. На этом же императивном условии настаивает Карл Густав Юнг, четыреста страниц “Психологии и алхимии” кряду, - чем вызывает [пред]определённые подозрения сам по себе, с диаметрально противоположного полюса от традиции. Причём, антропоцентризм Буркхарта и Юнга близок к «максимальному гуманизму» модерновой науки, занявшейся вплотную стерильным от архаических, атавистических наслоений естеством. Это не едва заметно язвящий по поводу деградации Георг фон Веллинг и не надменно-воздержанный Фулканелли, временами порицающий неблагодарных потомков, тем самым намекая, - «не вам, не вам, современникам, адресованы наши манускрипты». В переводном сочинении Т.Б. звучит целенаправленная, плохо скрытая лесть буквально каждому, кто сочтёт за достойный «себя» труд вскрыть и препарировать криптограммы, тайные алгоритмы, словом, символы традиции.
И обратно тому, читая трактаты [псевдо-]Альберта Великого [“Libellus de Alchimia”, в котором адепт скромно величает себя «ничтожнейшим из философов»] и фон Веллинга мы понимаем, что «человек» в данных ретроспективах или играет эпизодическую роль инструмента провиденциальных Сил, или прилежно служит малозначащим звеном цепи сложных акциденций, выраженных не менее изощрёнными аллегориями – взаимоотношений, от свирепой вражды до галантной любви планетарных богов [и металлов], циклов порождения и гибели благородных существ, и много чего ещё. В божественном зеркале на вершине герметизированной лестницы-иерархии, куда взойти столь же сложно, как заговорить на энохианском¹, отражается не постная рожа смертного существа, но неведомое позитивным наукам существо. А у Буркхарта -
- Вольтерьянство и политэкономия, бог создал человека по образу и подобию своему, а человек отплатил ему тем же. (ц)
Подозрения множатся пропорционально вбрасываемыми риторическими фигурами, по сравнению с которыми антропологическая патетика и нравоучительный (местами) тон гримуаров читается необходимым условием неукоснительного послушания с предсказуемым, что и славно, и лучше чем всё, или ничего, результатом. Так, «крёстного» отца герметики, Гермеса Трисмеиста, поспешно назвали воплощением-персонификацией Тота, кеметского бога мудрости, по совместительству – «секретаря» Осириса. Египтологи постулируют, что значимость письма и катафатики в целом кеметских Мифе и культуре трудно переоценить. В принципе, почти незаметный разлад – всегда можно возразить, что жалобы на «это», убивающее «то»², нисколько не противоречат безоговорочному доверию неофита к слову изречённому Адептом, которое не столько экстраполяция, сколько – манифестация. Тем более, что «преступный сговор» в коллективном письмоводительстве заподозрить невозможно; задолго до дистрибутивной доминанты, массового, «профанического» обмена культур авторы трактатов проявляли как будто согласие, вернее, солидарность друг с другом, находясь в различных полюсах Евразии и нередко – в полной изоляции.
Тем не менее, «неувязка» с письмом вклинивается не много и не мало – в миф, а также, в структурную космологию; письмо устанавливает хотя и строго регламентированные, но и доверительные отношения не с одним-двумя благодарными читателями [benevolo lectori], с неким концептуальным «новообращённым». Нельзя не заметить, что теологические конструкты именно что «коснеют», и никак не под влиянием деструктивных hæreses, многое унаследовавших от язычества. Поясним: в архаических культах нет богов ни безымянных, ни лишённых разнообразных, зачастую сугубо «функциональных» атрибутов. Эта индексированная множественность конституировала хотя и противоречивую, но вполне легитимную двойственность, необходимую для со-творения нетварного. Выразившись современным языком, необходимую прежде всего – мiру, для интерактивного со-участия. Просим обратить внимание, что подразумевается не βίοτος или в частности βαρβαρικόν, и не ἐν ἀνθρώποις, мiр человеческий; мы говорим о структурной целостности, в которой становление посвящённым, потому что лишь таковой имеет право считаться человеком, необходимо происходит из закономерностей природы. Античный мир до эллинистического, - мультикультурного в некотором роде, - периода создал перфектную форму мифа, как цикла драматически-напряжённой, страстной любви и, в то же время, вражды стихий, порождающих из своего противостояния и союза самоё себя. Миф предписывает, что игра должна понравится привлечённым игрокам, игра кокетничает, льстит, фасцинирует бога, которому без этой манерности, эстетического содержания вещный мир не нужен. Богов не «истребили» чьи-то неблагодарные потомки, - просто им наскучила игра c периодическими жалобами кое-кого на «превратности судьбы». Сочинения неоплатоников, поздних мифографов и, особенно, драматургов, настораживающее намекают: учение о свободе воли возникло на основании того, что боги стали пренебрегать якобы своими обязанностями, - чем воспитали в человеке уродливый гибрид надежды с самодовольством, уверенность, что за ним никто не станет присматривать.
- А вот в пятом веке нашей эры варвары, вторгающиеся регулярно в Рим, откалывали статуям в первую очередь не руки, а лица и головы. Наверное, им казалось, что боги издеваются над ними…
- Не казалось.
Когда на вахту дистанционного смотрителя заступил монотеос, ему были приуготовлены льготные условия: всегда были, есть и остаются существа, шатко балансирующие между жёсткой субординацией и крайне условной свободой – архонтам стало как будто позволено, по правам узурпаторов, выдавать свою злонамеренность и вредоносность за игровые манёвры, сродни бесчинствам Диониса. Тому пример, другим наука - практически евангельская, менее апокрифическая, чем обыкновенно полагают, история о статуе Неведомому Богу, видимому, тем не менее, апостолами; регулярные апелляции к сочинениям мифографов[-неоплатоников], где Мудрость заменена на поливалентное “Интеллект” [Νούς], с лёгкостью тасовки карт шулером меняющий атрибуты, а многое объясняющее имя – на экзотерическое понятие, «бог» [Θεός]; «наигранный», точнее, просто натянутый и оттого длительный конфликт геоцетристов с гелиоцентристами, причём, приверженцы обеих враждующих фракций старательно заминали аспект, более важный, чем эмпирические доказательства – гелиоцентрическая модель Космоса была известна античным Европе и Ближнему Востоку задолго до Клавдия Птолемея [Κλαύδιος Πτολεμαῖος, от 165 г. н.э.]. Примечательно, к последнему пункту скажем, - по сообщению Теофраста, Платон на склоне лет сожалел, что он предоставил Земле центральное место в Космосе, которое для неё не подходило.
Коррелируется это все следующим образом. Евгений Всеволодович Головин неоднократно упоминал, что алхимия суть искусство диффузии, как редуцирования к из-начальному, предельно приближенному к началу состояния вещи. Очищенная от ржи и царапин монета, вернувшая первоначальный блеск, не утратив веса, цениться выше новенького «динария». Философское Золото образуется в реторте и тигле квинтэссенцией, не то, что плотно прилегающей, амбивалентной примордиальному, до~ или даже над-начальному состоянию. Но архонты по ряду причин не позволяют и взглядом коснуться этих рециклирующих начал, - прежде всего потому, что там вовсе не Ничто, как полагают креационисты. Раз не Ничто, соискание должности соратника, или чуть меньшую вакансию, подмастерья Творца-космократора, аннулируется; узурпаторы не могут способствовать макро- и не только - космической регенерации. Не нужно, потому, слишком велика вероятность, что регенерирующим миром внезапно вновь заинтересуются надстоящие «организации» [не гностическая “πλήρωμα”, погруженная в самодостаточное созерцание, нечто иное]. Архонты планомерно и методично вербуют тех, кто обладает деструктивной потенцией, медиумов элиминации – опрокинуть, размазать, расколоть, выплеснуть над бездной, нивелировать, возвести в Ничто³, которое только и способно, что существовать. Ничто – есть, есмь, в него сверзилось Бытие, сложившееся карточным домиком, вместе с первичной иерархией, спрессованной «гармошкой» до единого в буквальном смысле и с прописной. Аллюзии к Мифу же с заглавной трансформируются в конспирологическую интригу, непременно завершающуюся ехидным хриплым смешком Творца – я вам всем просто показался.
Невероятная, чудовищная издевка, но, при коматозной стабильности человека, как такового, καθ΄ἡμεραν βίος νεκρόομαι, это – нормированная не-двойственность, к тому же, компенсированная догматом Троицы, вопреки множеству сломанных рёбер, шей и проломленных черепов вокруг него, выведшей догмат Спасения из недр умозрительной теологии.
На этом эпизоде: - Разззззззззззззззойдись!
Диаметрально противоположное этому отношению, - представленному, напр., Энкаустической иконой Иисуса Пантократора VI века от Рождества, из монастыря св. Екатерины - двуликий Янус, напрасно считающийся некоторым нашими современниками персонификацией морального дуализма, неуклюжей помесью бобра с козлом. На самом же деле Янус – выражение архаической доктрины циклов, близкой к титанам и Прометею в частности – не полагаясь на отзывчивость, наущал людей земледелию, ремёслам, включительно спагирию, и летоисчислению. Его лики выражали преимущественно старость и молодость, - ритуальное вращение изваяния символизировало «обмен», преёмственность поколений. Позднее его вытеснил образ грозного царя, временами олицетворяющего добродетель смирения и кротости; тремя ступенями выше – бога ревнивого, знающего, как сделать человека, в смысле – человека незнающего, ультра-профана, неистового и неукоснительно верующего в то, что нет ного бога, кроме Него.
Оттого богопознание модифицируется в алгоритм «сделай как можно больше глупостей», с регулярным, регулирующим упоминание сакральной глупости, святой простоты и священной наивности. Допускающей некоторую импровизацию, вроде втягивания вермишелины через ноздрю, - судя по тому, что сообщает Буркхарт, «сжигатели угля» только этим и занимались, и это ещё было вполне достойным занятием для тех, кто стал невольной «жертвой» архонтической рекрутчины.
Вероятно, мы просто слишком недоверчивы, чтобы оценить их потуги выслужиться перед Господином Оформителем во второй редакции. Тем не менее, даже Ничто не по-рождает большего не-доверия, чем тезис “Верьте всему!”
_________________________________
Примечания:
[1] Гермеса Трисмегиста нередко называли не только «земным» воплощением Тота, но и Еноха или Ханоха (חנוך) — потомок Сифа, сын Иареда и отец Мафусаила, седьмой патриарх в בְּרֵאשִׁית. В пятой главе Книги “Бытие” излагается вовсе не противоречащее написанному нами, - что Енох «ходил пред Богом» и прожил 365 лет, после чего «не стало его, потому что Бог взял его» (Быт. 5:22-24 в синодальном переводе).
[2] Вышеупомянутое издание фрагментов “Алхимия и Нотр-Дам де Пари” завершается эссе Евгения Головина “Это убьёт То”. Для нас в процессе написания данного очерка весьма важным было завершение этой Работы: «Известный французский эзотерик восемнадцатого века Клод де Сент-Мартэн так заключил одну свою работу: «Советую читателю не читать никаких книг, в том числе и эту». Увы, слишком поздно. Это убило то».
[3] Ничто – не отдельное “под” или “над”, мы трактуем его в соответствии с герметической традицией, - “что сверху – то и снизу”, амбивалентность креационистского Абсолюта.
В контексте дальнейших рассуждений Буркхарта, о дружелюбном по отношению к язычеству христианстве и отвечающем взаимностью монотеизму архаике, кавычки при первом прилагательном только дразнят, интригуют, подзадоривают. Отнюдь не одной дискурсивной сдержанностью, граничащей с лицемерием, по отношению к монотеизму, - почти каждому известно, что наследником герметической традиции от месопотамийской и кеметской до византийской [в т.ч. в период османской оккупации, ср. трактатам Джабира (латинизированное имя Гебер). Подпись “Geber” ставили под своими трудами авторы [не]известных трактатов по алхимии VIII-XIV вв. Настоящий Джабир, которого, по-видимому, звали Абу Муса Ябир ибн Хайян, автор комментариев к “Началам” Евклида и к “Альмагесту” Птолемея, жил предположительно в 720-812 гг. н.э.], по крайней мере, в Европе был католицизм. Причём, не в гетеродоксальных формах, хотя, понадобилось несколько веков, с VIII по XV, чтобы предельно сблизить римское догматическое богословие с герметикой. Синтез осуществился, правда, радость адептов была короткой, - их принялись «ассимилировать» и истреблять секулярные ново-временные [модерновые] правительства. Но к тому же времени, и что куда важнее, раздались первые раздражительные сетования на упадок апофатики.
Иначе записав, герметическая традиция при строгом различении методов и средств, - внутренний (умозрительный, грубо говоря) магистериум и внешний, прикладное искусство, спагирия, например, становится тождественны экспериментальной науке. Какой бы она ни была – химией ли, как таковой, с металлургическим приоритетом, философией ли, где мифические аллегории поданы абстрактными спекулятивными конструкциями.
Ещё ближе к центру подозрения: согласно Т.Б. герметический концепт держится на абсолютном доверии к человеку. На этом же императивном условии настаивает Карл Густав Юнг, четыреста страниц “Психологии и алхимии” кряду, - чем вызывает [пред]определённые подозрения сам по себе, с диаметрально противоположного полюса от традиции. Причём, антропоцентризм Буркхарта и Юнга близок к «максимальному гуманизму» модерновой науки, занявшейся вплотную стерильным от архаических, атавистических наслоений естеством. Это не едва заметно язвящий по поводу деградации Георг фон Веллинг и не надменно-воздержанный Фулканелли, временами порицающий неблагодарных потомков, тем самым намекая, - «не вам, не вам, современникам, адресованы наши манускрипты». В переводном сочинении Т.Б. звучит целенаправленная, плохо скрытая лесть буквально каждому, кто сочтёт за достойный «себя» труд вскрыть и препарировать криптограммы, тайные алгоритмы, словом, символы традиции.
И обратно тому, читая трактаты [псевдо-]Альберта Великого [“Libellus de Alchimia”, в котором адепт скромно величает себя «ничтожнейшим из философов»] и фон Веллинга мы понимаем, что «человек» в данных ретроспективах или играет эпизодическую роль инструмента провиденциальных Сил, или прилежно служит малозначащим звеном цепи сложных акциденций, выраженных не менее изощрёнными аллегориями – взаимоотношений, от свирепой вражды до галантной любви планетарных богов [и металлов], циклов порождения и гибели благородных существ, и много чего ещё. В божественном зеркале на вершине герметизированной лестницы-иерархии, куда взойти столь же сложно, как заговорить на энохианском¹, отражается не постная рожа смертного существа, но неведомое позитивным наукам существо. А у Буркхарта -
- Вольтерьянство и политэкономия, бог создал человека по образу и подобию своему, а человек отплатил ему тем же. (ц)
Подозрения множатся пропорционально вбрасываемыми риторическими фигурами, по сравнению с которыми антропологическая патетика и нравоучительный (местами) тон гримуаров читается необходимым условием неукоснительного послушания с предсказуемым, что и славно, и лучше чем всё, или ничего, результатом. Так, «крёстного» отца герметики, Гермеса Трисмеиста, поспешно назвали воплощением-персонификацией Тота, кеметского бога мудрости, по совместительству – «секретаря» Осириса. Египтологи постулируют, что значимость письма и катафатики в целом кеметских Мифе и культуре трудно переоценить. В принципе, почти незаметный разлад – всегда можно возразить, что жалобы на «это», убивающее «то»², нисколько не противоречат безоговорочному доверию неофита к слову изречённому Адептом, которое не столько экстраполяция, сколько – манифестация. Тем более, что «преступный сговор» в коллективном письмоводительстве заподозрить невозможно; задолго до дистрибутивной доминанты, массового, «профанического» обмена культур авторы трактатов проявляли как будто согласие, вернее, солидарность друг с другом, находясь в различных полюсах Евразии и нередко – в полной изоляции.
Тем не менее, «неувязка» с письмом вклинивается не много и не мало – в миф, а также, в структурную космологию; письмо устанавливает хотя и строго регламентированные, но и доверительные отношения не с одним-двумя благодарными читателями [benevolo lectori], с неким концептуальным «новообращённым». Нельзя не заметить, что теологические конструкты именно что «коснеют», и никак не под влиянием деструктивных hæreses, многое унаследовавших от язычества. Поясним: в архаических культах нет богов ни безымянных, ни лишённых разнообразных, зачастую сугубо «функциональных» атрибутов. Эта индексированная множественность конституировала хотя и противоречивую, но вполне легитимную двойственность, необходимую для со-творения нетварного. Выразившись современным языком, необходимую прежде всего – мiру, для интерактивного со-участия. Просим обратить внимание, что подразумевается не βίοτος или в частности βαρβαρικόν, и не ἐν ἀνθρώποις, мiр человеческий; мы говорим о структурной целостности, в которой становление посвящённым, потому что лишь таковой имеет право считаться человеком, необходимо происходит из закономерностей природы. Античный мир до эллинистического, - мультикультурного в некотором роде, - периода создал перфектную форму мифа, как цикла драматически-напряжённой, страстной любви и, в то же время, вражды стихий, порождающих из своего противостояния и союза самоё себя. Миф предписывает, что игра должна понравится привлечённым игрокам, игра кокетничает, льстит, фасцинирует бога, которому без этой манерности, эстетического содержания вещный мир не нужен. Богов не «истребили» чьи-то неблагодарные потомки, - просто им наскучила игра c периодическими жалобами кое-кого на «превратности судьбы». Сочинения неоплатоников, поздних мифографов и, особенно, драматургов, настораживающее намекают: учение о свободе воли возникло на основании того, что боги стали пренебрегать якобы своими обязанностями, - чем воспитали в человеке уродливый гибрид надежды с самодовольством, уверенность, что за ним никто не станет присматривать.
- А вот в пятом веке нашей эры варвары, вторгающиеся регулярно в Рим, откалывали статуям в первую очередь не руки, а лица и головы. Наверное, им казалось, что боги издеваются над ними…
- Не казалось.
Когда на вахту дистанционного смотрителя заступил монотеос, ему были приуготовлены льготные условия: всегда были, есть и остаются существа, шатко балансирующие между жёсткой субординацией и крайне условной свободой – архонтам стало как будто позволено, по правам узурпаторов, выдавать свою злонамеренность и вредоносность за игровые манёвры, сродни бесчинствам Диониса. Тому пример, другим наука - практически евангельская, менее апокрифическая, чем обыкновенно полагают, история о статуе Неведомому Богу, видимому, тем не менее, апостолами; регулярные апелляции к сочинениям мифографов[-неоплатоников], где Мудрость заменена на поливалентное “Интеллект” [Νούς], с лёгкостью тасовки карт шулером меняющий атрибуты, а многое объясняющее имя – на экзотерическое понятие, «бог» [Θεός]; «наигранный», точнее, просто натянутый и оттого длительный конфликт геоцетристов с гелиоцентристами, причём, приверженцы обеих враждующих фракций старательно заминали аспект, более важный, чем эмпирические доказательства – гелиоцентрическая модель Космоса была известна античным Европе и Ближнему Востоку задолго до Клавдия Птолемея [Κλαύδιος Πτολεμαῖος, от 165 г. н.э.]. Примечательно, к последнему пункту скажем, - по сообщению Теофраста, Платон на склоне лет сожалел, что он предоставил Земле центральное место в Космосе, которое для неё не подходило.
Коррелируется это все следующим образом. Евгений Всеволодович Головин неоднократно упоминал, что алхимия суть искусство диффузии, как редуцирования к из-начальному, предельно приближенному к началу состояния вещи. Очищенная от ржи и царапин монета, вернувшая первоначальный блеск, не утратив веса, цениться выше новенького «динария». Философское Золото образуется в реторте и тигле квинтэссенцией, не то, что плотно прилегающей, амбивалентной примордиальному, до~ или даже над-начальному состоянию. Но архонты по ряду причин не позволяют и взглядом коснуться этих рециклирующих начал, - прежде всего потому, что там вовсе не Ничто, как полагают креационисты. Раз не Ничто, соискание должности соратника, или чуть меньшую вакансию, подмастерья Творца-космократора, аннулируется; узурпаторы не могут способствовать макро- и не только - космической регенерации. Не нужно, потому, слишком велика вероятность, что регенерирующим миром внезапно вновь заинтересуются надстоящие «организации» [не гностическая “πλήρωμα”, погруженная в самодостаточное созерцание, нечто иное]. Архонты планомерно и методично вербуют тех, кто обладает деструктивной потенцией, медиумов элиминации – опрокинуть, размазать, расколоть, выплеснуть над бездной, нивелировать, возвести в Ничто³, которое только и способно, что существовать. Ничто – есть, есмь, в него сверзилось Бытие, сложившееся карточным домиком, вместе с первичной иерархией, спрессованной «гармошкой» до единого в буквальном смысле и с прописной. Аллюзии к Мифу же с заглавной трансформируются в конспирологическую интригу, непременно завершающуюся ехидным хриплым смешком Творца – я вам всем просто показался.
Невероятная, чудовищная издевка, но, при коматозной стабильности человека, как такового, καθ΄ἡμεραν βίος νεκρόομαι, это – нормированная не-двойственность, к тому же, компенсированная догматом Троицы, вопреки множеству сломанных рёбер, шей и проломленных черепов вокруг него, выведшей догмат Спасения из недр умозрительной теологии.
На этом эпизоде: - Разззззззззззззззойдись!
Диаметрально противоположное этому отношению, - представленному, напр., Энкаустической иконой Иисуса Пантократора VI века от Рождества, из монастыря св. Екатерины - двуликий Янус, напрасно считающийся некоторым нашими современниками персонификацией морального дуализма, неуклюжей помесью бобра с козлом. На самом же деле Янус – выражение архаической доктрины циклов, близкой к титанам и Прометею в частности – не полагаясь на отзывчивость, наущал людей земледелию, ремёслам, включительно спагирию, и летоисчислению. Его лики выражали преимущественно старость и молодость, - ритуальное вращение изваяния символизировало «обмен», преёмственность поколений. Позднее его вытеснил образ грозного царя, временами олицетворяющего добродетель смирения и кротости; тремя ступенями выше – бога ревнивого, знающего, как сделать человека, в смысле – человека незнающего, ультра-профана, неистового и неукоснительно верующего в то, что нет ного бога, кроме Него.
Оттого богопознание модифицируется в алгоритм «сделай как можно больше глупостей», с регулярным, регулирующим упоминание сакральной глупости, святой простоты и священной наивности. Допускающей некоторую импровизацию, вроде втягивания вермишелины через ноздрю, - судя по тому, что сообщает Буркхарт, «сжигатели угля» только этим и занимались, и это ещё было вполне достойным занятием для тех, кто стал невольной «жертвой» архонтической рекрутчины.
Вероятно, мы просто слишком недоверчивы, чтобы оценить их потуги выслужиться перед Господином Оформителем во второй редакции. Тем не менее, даже Ничто не по-рождает большего не-доверия, чем тезис “Верьте всему!”
_________________________________
Примечания:
[1] Гермеса Трисмегиста нередко называли не только «земным» воплощением Тота, но и Еноха или Ханоха (חנוך) — потомок Сифа, сын Иареда и отец Мафусаила, седьмой патриарх в בְּרֵאשִׁית. В пятой главе Книги “Бытие” излагается вовсе не противоречащее написанному нами, - что Енох «ходил пред Богом» и прожил 365 лет, после чего «не стало его, потому что Бог взял его» (Быт. 5:22-24 в синодальном переводе).
[2] Вышеупомянутое издание фрагментов “Алхимия и Нотр-Дам де Пари” завершается эссе Евгения Головина “Это убьёт То”. Для нас в процессе написания данного очерка весьма важным было завершение этой Работы: «Известный французский эзотерик восемнадцатого века Клод де Сент-Мартэн так заключил одну свою работу: «Советую читателю не читать никаких книг, в том числе и эту». Увы, слишком поздно. Это убило то».
[3] Ничто – не отдельное “под” или “над”, мы трактуем его в соответствии с герметической традицией, - “что сверху – то и снизу”, амбивалентность креационистского Абсолюта.
Сообщения
Комментариев нет:
Отправить комментарий