...Сперва о том, как он выглядит: рост его определить точно не удалось, в полной темноте он то становится меньше, удаляясь на расстояние, безотносительно объёма комнаты, то вырастает приблизительно до полуметра, когда садится на перекладину кушетки. Покрыт мехом с ног до головы, длинным, как уши спаниеля, в космах шерсти явственно видны соломинки и травинки. Ручки длинные, узкие, касаются кончиков шерсти, до уровня "ног". Когда домовой жестикулирует, становится непонятным, с какой стороны они растут и одна ли пара таких конечностей у него. А ножек, судя по интенсии "топота", у него четыре; я выразил удивление по поводу этой особенности, но домовой сказал, что в его племени встречаются и те, у кого по шести лап, и даже больше, и передвигаются они на манер пауков, только без паутины. Лица его не видно совсем, но различимы глаза - как крупные блестящие пуговицы, и ротовой разрез, напоминающий узкую щель с выступами, - усов и бороды.
Появление его из непроницаемой, заволакивающей всю комнату темноты таково. У домового глаза желтовато-красные (но не ровного оранжевого цвета), - вероятно, что его видимость зависит от концентрации этих цветов в восприятии. Сперва представим себе две мерцающие в полной темноте светло-красные точки - зрачки, затем - желтые ободки, "глазные яблоки, крупные, посаженные поверх меха, а не выглядывающие из него; потом, контуры тела - бурый меховой "холмик", маленький стог с "прожилками" зелени и сухой желтой соломы, бледные жилистые ручки, вырастающие из этой "копны". Едва различимый, "плоский" рот, куда надо смотреть, чтобы понимать его речь, и внимательно следить за шевелением меха (мимикой) домового, чтобы умозрительно представлять себе сюжеты, которые он рассказывает, даже если не вполне понятно (совсем не понятно), о чём он повествует. Из чего следует, что излагать эти истории мы будем на обыкновенном русском литературном языке, как сумеем.
Примечательно в случае этого безусловно ассимилировавшегося Существа, не обделённого благородством, ибо род его корениться в лоне Гестии ["классики" полагают, что она была бездетной], богини Очага, что он не испытывает ни малейшего смущения вблизи христианской символики и даже с симпатией относился к обрядам. Предположительно, в почитании икон Богородицы, происходящем в каждом доме, где ему доводилось бывать, он усматривал элементы культа собственной Праматери (Гестия и Мария - девы).
Как мы выясним позже, на примере рассказа о пленном турке, для домового гораздо большую опасность являет собой чистокровный иноверец, чем любой ортодокс или гетеродокс близкой в территориальном, геополитическом аспекте этнокультурной идентичности। Так, в нашем обществе, далеко не самом правоверном во всех смыслах, он чувствовал себя немногим менее спокойно и уверенно, чем в кругу «нормативно воцерковленной» семьи; впрочем, это касалось только верующих сравнительно далёкого прошлого।। Воспоминания домового аппелируют приблизительно к XIV веку, как «детству», и обрываются в начале XIX, современная история ему совершенно безразлична। На вопросы о недавних событиях, в том числе из сообщений его сородичей, он или не отвечал, или рассеяно отмахивался от них।. чего мы заключили, помимо прочего, что общительный только с нами домовой попросту остался один в «глухом» хуторе, забывший «всех своих» и забытый своей некогда многочисленной роднёй। Полагаем, на основании предыдущих опытов общения с домашними духами, что большая часть этого инарода [акроним - инакового рода] потеряла способности к традиционной и имманентной для них социализации, собственно, само родство। И все взаимоотношения сократились до простейших служебных обязанностей, таковых, как наблюдение за соседним домом в случае отсутствия в нём «своего» духа-заступника и охранителя. Имя своё он не сообщает принципиально, или оно нетранзитивно для человеческого слуха.
Насколько я понимаю ситуацию, домовой считает хозяином и видит только того, с кем первым заговаривает. Он окликнул меня фразой "Хозяин! Открой глаза", - что я и сделал, и стал вглядываться в дальний верхний угол комнаты (точнее, там, где он гипотетически должен находиться, откуда "услышал" оклик). Разглядев домового, я сказал ему, что я не хозяин, а гость, и что хозяева спят в другой комнате, и тот, что с восточной стороны, желает пообщаться с первыми владельцами дома. Домовой соскочил со стены, протопал к выходу из комнаты и оттуда "сказал" (он "говорит" крайне неразборчиво, на диковатой смеси старо-славянских диалектов, современных русского и украинского языков с "окающим" акцентом; больше - "показывает", импульсами мысли вкладывая в ум определённые образы): Но там ведь никого нет.
Я повторил, что хозяева там, домовой снова заглянул в комнату с владельцами дома, пожал плечами (точнее, втянул ручки в туловище) и тоже повторил, - никого нет.
Когда я спросил у домового, какие подношения ему потребны, он закряхтел (засмеялся), и сообщил, что молока вполне достаточно, но ставить его на стол не нужно, лучше - в тёмный угол комнаты, и только там, где не пыльно. Что касается гороха или крупы, он тоже посмеялся над этим наивным предубеждением, и пояснил, что нерадивых хозяев он часто принуждал во сне ползать по полу и собирать горошины, или зёрна чечевицы, отчего проснувшиеся долго недоумевали, отчего у них все пальцы в грязи и царапинах, а ногти поломаны. В большинстве случаев он вообще не принимает подношений, объясняя это тем, что практически все пищевые продукты уже испорчены.
О пагубной привычке # 1.
Когда призванная на царствие и господство немчура привезла в Столицу и многие крупные города табак, стало модным если не смолить, то, по крайней мере, грызть мундштук, в те времена изготовляемый из материала драгоценного, - слоновой кости. Многие стёсывали и ломали себе зубы, но оттого не огорчались, не напрасно считая, что трубка придаёт даже самому уродливому человеческому лицу некоторую элегантность. Но сейчас речь вовсе не о том, - в провинциях скоро заметили, что пыхтевших зловонными травами реже кусают комары и мошки, и гнус всяческий прочий; осы и шершни облетают курильщика стороной (чего, добавил я, о современных курильщиках не скажешь), что сразу же было взято на вооружение пчеловодами, коим спасу не было от дальних сородичей мёдоносиц.
Но спустя некоторое время приключилося несчастье, виной которому стало курево: в то малороссийское селение, где обитал домовой, проездом очутился некий знатный и богатый иноземец. Экипаж его поломался, в то время как кузнец деревенский запропастился на летней ярмарке, и пока отсутствовал, «тщедушный барин» поселился у старосты. И сразу стал ныть, канючить и жаловаться на зной и гнус, требуя какими-либо, самыми изощрёнными средствами, защитить его от злокозненных крохотных упырей. Комаров в то лето было и впрямь – тучами, тьмы и тьмы, дети неразумные расчёсывали себе тельца и конечности в мясо от беспрестанного зуда. Барин же закордонный просто боялся потерять и десятую долю капли своей благородной крови. День и ночь его покой охранял десяток слуг и крепостных, которых он, то визгливо подзывал, то прогонял от себя кошачьим ором, - дескать, машут платками и ветками орешника недостаточно прилежно, или чрезчур сильно; несвоевременно подносили кринку с холодной водой или вода оказывалась уже нагретой солнцем.
Перед самым отъездом некий пройдоха-купчик посоветовал вельможному инфантилу покурить. Не пробовавший ничего сильнее нюхательного табака уморенный солнцем гость испугался перспективы быть потравленным заморской гарью и копотью прямо в лёгкие, и повелел лакеям своим окружить его плотным кольцом и выдыхать как можно больше дыма. Как ни странно, это помогло, и пока отозванный в родное село кузнец починял «опорно-двигательные» части коляски, преданные «смерды» в сюртуках окуривали своего сюзерена. Кузнец справился с задачей скоро, но не успел до того, как несколько служивых~дворовых упали замертво, от никотиновой интоксикации. Сам капризный дворянин отделался лёгким испугом, трупы, числом четыре, приказал погрузить в телегу и свезти в ближайшую униатскую церковку, за шестьдесят вёрст от села и похоронить, согласно униатскому же обряду. Заплатил за простой щедро, часто крестился и божился, что ноги его больше не будет на этой гнусной земле.
Добавление: слова своего дворянин не сдержал, и через два года прикатил вновь, на этот раз не задерживаясь ни на день, ни на час, да и комаров тогда меньше стало.
Тварь зело нечестивая и не православная.
Когда завершилась русско-турецкая война 1710-1713 годов, в частности, экспансия султановых войск в Кубань, на Україне очутился единственный в своём роду-племени не в биологическом смысле муслим. Пленный турок, в силу врождённых способностей, быстро освоивший славянские языки и частенько выступавший толмачём у казаков, то и дело прибегавших к его помощи, чтобы выявить слабости неверных, выведать их военные секреты. Турок оказался на редкость восприимчивым к славянской культуре, полюбил всей душой и сердцем, или что там у нехристей поверх пуза, малороссийскую кухню, скоро перестал брезговать свининой и салом, выпивал с дьячками и семинаристами, пел фривольного и духовного содержания песни на всех шести известных ему языках, играл на вырезанной им самим из обуглено молнией дуба флейте, намеревался принять православие и пойти учится в Киевко-Могилянскую Академию (основанную в 1632 году) на ритора.
Но вся его репутация была порушена домовым: он первым обнаружил, что поданный Османской Империи, перенявший многие обычаи второй родины (намеренно с прописной) блюдёт рамадан, ежедневно совершает намаз – но по два раза, не по пять, на утренней молитве Богородице и Николаю Угоднику поворачивает голову сперва влево, затем вправо и произносит вместо “Аминь” - “Саламом”, а сало продолжает сплёвывать по стол, где всегда крутится подле него готовая пожрать объедки псина. Однажды домовой в своей привычной манере разбудил [зажав пальцами нос] хозяев дома, они, вместо “"молим Тя, Пресвятая Богородице, ризою Твоею честною Защити ю, да тако безбоязненно и невозбранно прейдет от земли на небо” услыхали поспешное сопение “Самиъа-Ллааху Лиман Хямидэхъ, Раббана-валякаль Хамд" [Аллах слышит тех, кто восхваляют Его. Господь наш, вся хвала принадлежит Тебе] перед иконостасом, размешённым в крайнем восточном углу хаты. Хозяева сперва решили, что бывший сарацин молится почитаемым православными Сакральным Фигурам на своём языке, но характерные телодвижения и восклицание “Аллаху акбар” сразу же разубедили их в этом, и «согрешивший» иноверец был зарублен наградной шашкой от самого генерал-майора Ф. Ф. Шидловского. Православие или смерть!
О пагубной привычке # 2.
Домовой терпеть не мог так называемых горьких пьяниц। На протяжении его 800-летней жизни ему неоднократно приходилось сожительствовать с таковыми. Особенно запомнились ему братья-кровельщики, большую часть времени в году пропивавшие последние гроши, а к осени, опомнившись, принимались за труд, - прилаживали черепицу и набрасывали солому. Не хуже и не лучше, чем заурядные работники. Работали не дольше, чем до ранней зимы. Едва инеем обернутся яблони и припорошит редкий снег «облысевшие» луга, братья запасались спиртным, как белки – шишками и орехами, и впадали в бурный~буйный запой возле печи. Когда послышится весенняя капель – ненадолго трезвели, бродили по округе с остервеневшее-голодным выражением морд и с повадками преждевременно проснувшегося медведя-шатуна, брались за грязную работу, - за рытьё могил, или просто клянчили, уродливыми стенаниями или угрозами, а пропитании “Христа ради”.
Характерно, что единственным средством защиты от нечистой силы таковые считали – кадку недоброго, сваренного жидовинами самогона. Пьяницы и тунеядцы дебоширили, рушили мебель и били посуду в доме, иногда об свои и чужие головы, сыпали крупу и муку на пол, бросали объедки куда придётся и мяли, рвали бельё, не говоря уже о вездесущей грязи от обуви. Домовому приходилось ох как не сладко с ними, дышащими только перегаром, - так, что ни днём, ни ночью не подобраться, - не удавалось ни образумить, ни изжить. Дурные предзнаменования и типичные способы устрашения на них не действовали: домовой пробовал пускать в дому полчища мышей наловленных им самостоятельно, но пьянчуги ловили настоящих, из плоти и крови, с тем же задором и бесноватым бесстрашием, что и иллюзорных, розовых в бурую крапинку, видимых только «при белочке», не обращая внимания на укусы и ссадины, полученные в неуклюжей судорожной ловле. Только посуды больше били. Чумных в буквальном смысле мышей домовой запускать опасался, как бы эпидемия не распространилась по всей провинции, да и нарушила границы по всем четырём сторонам Старого Света.
В те времена домовых было у каждого в дому по одному минимум, и податься ему было некуда, всюду нет вакантных мест. Домовой уже было решил перебираться в другое село, но сосед надоумил его, как изжить домашних вредителей, благо что сельчане не станут горевать по заслуженно убиенным пропойцам. Домовой обратился за помощью к мавкам, живущим в реке, разделяющей деревню на две части. Хозяйский дом на одной стороне, через мост – кабак; каждое утро непутёвые жильцы, в дальнейшем – нежилые, таскались на другой берег за порцией сивухи и битья сограждан. Возвращались за полночь, иногда перебираясь к дому вброд, не нащупав в потёмках облачной ночи мосток. Глубина реки там, на протяжении почти всей заселённой прибрежной полосы, не доходила и до пояса взрослого человека. Домовой за щедрую мзду, - выкранный в незапамятные времена гребень, инкрустированный яшмой и янтарём, упросил мавок вырыть на дне бредово~бродового участка яму, и столкнуть в неё обречённых на бессмысленную смерть бесславных хозяев.
Мавки согласились с такими условиями, прельстившись изысканным подношением, и вырыли к ночи яму – и стали кружится подле неё, чтобы жертвам казалось, будто их сносит течением. Мавки кружили всю ночь, пока трижды не прогорланили свои имена и титулы петухи [домовому и клетнику тоже известен язык птиц], но братцев-алкоголиков так и не дождались. Как выяснил домовой через соплеменника своего, «целовальщик» озлился на своих должников, всё чаще выпрашивающих у него палёную перцовку «в кредит», и в мерзавчики подлил им какой-то убойной отравы.
Об этом знали только домовые, а сельчане не без благочестивого соболезнования, и совсем уж без злорадства, вздыхали, - “Допились, наконец”…
Яму в броду скоро снова занесло камешками и илом, и никто в ней, к счастью или к сожалению, не утоп.
Некоторые сведения о домашних животных.
Несмотря на властные полномочия и характер, и то, что домовой рано или поздно, по необходимости не своей, но хозяйской, клетником, овинником, банником и дворовыми, дрессуру и уход за домашним скотом мелким и крупным, рогатым и безрогим никому не доверял. Всем известно, что домовой может замучить до смерти не угодившую ему тварь, особенно, если таковая без пиетета и трепета относилась к хозяевам. С одного буйного жеребца, который разгрызал торбу с дорогим по тем временам овсом (дефицит, начались кампании гетмана Острожского), ломал ясли и однажды лягнул хозяйского сына, сломав ключицы ребёнку, он содрал шкуру живьём.
Коровам, не подпускавшим его к себе, подоить – завязывал хвосты хитрым узлом, в особой злобе – связывал по нескольку сразу, отчего вывести скотину на пастбище из хлева удавалось, когда хвосты были в принудительном порядке купированы, и пожертвованы Самому. Бодливых козлов и коз домовой также терпеть не мог, и не гнушался спиливать им рога. Одни только охотничьи псы и собаки, - довольно-таки редкие, потому что охотников уже в пору его «детства» в стране почти не осталось, сгинули или взялись за другую стезю, - никогда ему не досаждали.
Но больше всего хлопот ему причинили коты и кошки. Один из них, раскормленный и обнаглевший, пользуясь добродушием и доверчивостью хозяев, стал причиной изгнания домового, его скитаний и едва ли не гибели.
Случилось это так. Недалеко от села поляками была выстроена бревенчатая крепость, регулярно осаждаемая и терпящая поражение, но оттого не брошенная вплоть до 1613 года. Чем она полюбилась всему кошачьему племени, - разве что изобилием мышей и крыс, - нашему разумению не подлежит. Поляки и литовцы не слишком жаловали кошар, - бесстыжие кошаки воровали у оккупантов кровяные колбасы и неощипанных кур, колдовскими хитростями минуя двери на засовах и замках. Хозяйский кот, с которым у домового случалась взаимная острая нелюбовь с первых взглядов на жертвенную (иерофанную) кринку с молоком, тоже совершал диверсионные вылазки в «кормовую цитадель».
Как бы то ни было, хозяева сразу заподозрили, что между их «Грицькой» (кот был пламенно-рыжим) и домовым развернулась не менее ожесточённое сражение, чем при Орше (1514). Домовой подсыпал ему соль в сметану, ронял на него исключительно тяжёлые горшки, велел клетнику не пускать кота в сени летом, а в тёплую часть хаты – зимой, но всё было бестолку: Грицько, надменно посматривая на прячущегося в щели домового, вертелся днём возле хозяев, а ночами убегал из дому прочь, возвращаясь только к утру. Если не успевал удрать до того, как проснётся домовой, отделывался ушибом кочергой. Но за день успевал натворить всякого – разодрать полотенца и скатерть, опрокинуть несколько посудин, залезть на шесток в печи и вываляться на половиках, разорить ласточкины гнезда, чего домовой простить не мог. И всё это с лап Грицьке сходило, хозяин только головой покачивал, хозяйка только руками всплескивала и охала, благо что в их присутствии котяра вёл себя пристойно, ластился и жалостливо подвывал, будто ябедничал.
В одну ночь, по донесениям от соседей, сердитый, потому что голодный дозорный в крепости размозжил его гибкий коллаборационистский стан прикладом пищали, застав рыжего подлеца за мародёрством. Трупик столкнул в безводный ров, и засыпал песком, чтоб не смердел. Хозяева же, обнаружив отсутствие домашнего любимца и вредителя по совместительству, обвинили, ни с того, ни с сего, домового, - как и подозревал домовой, они догадывались, что он люто~бешенно ненавидел и стремился извести Грицьку. И спустя два месяца гибели питомца стали всячески третировать «виновника», - всюду кропить святой водой из костела, развешивали зеркала и распятия не православного вида, раскладывали на ночь клочки козлиной шерсти около щелей, где селился домовой, и, в конце концов, пригласили пастора из города [какого именно – домовой не знает]. Присутствие в доме экзорциста в мокром от пота стихаре домовой не вытерпел и сбежал.
Скитаться ему довелось долго и мучительно: после продолжительных войн сельчане или подались кто в папство, кто в унию, под угрозой сожжения домов с жильцами внутри. Чёрное монашество и младшие церковные чины тоже не дремали, - домовых повсюду вышибали~выкуривали ладаном и кадилом. Кто-то сумел до зимы перебраться на русские земли, и приютится у сородичей, но большинство было истреблено. А наш страдалец кочевал вдоль низовья Днепра и там, вконец оголодавшему и изувеченному «инквизиторами», ему пришлось воплотиться, по иронии судьбы, в кота; в том селе было принято не орошать пол петушиной кровью и не «водить за бечеву» домовых, а приносить в дом приблудных хриплогласых котов. «Прокурено» мурлычущий и смотрящий в глаза человеку не моргая кот, по верованиям местных, и есть мимикрировавший домовой.
Маговорун.
По преданию, доставшегося от пращура домового: однажды в селение, где обитало целое племя домовых, - по нескольку в каждом доме, пришёл некий путешественник. Не стар, ни млад, волосы не светлы и не темны, глаза - серо-зелёные; одет в домотканую накидку, которую может носить представитель любой культуры и любой церкви; не было ни на лице, ни на теле его никаких запоминающихся характерных черт, только массивный широкий браслет, усеянный мелкими разноцветными камешками. Довольно тусклыми для того, чтобы принять их за драгоценные и посчитать выгодным грабёж.
Пришёл он в предрассветних сумерках, подкрепившись, чем хозяева угостили, проспал до самого вечера, а на закате - ушёл. У хозяев не возникло ни малейшего подозрения - пришлый говорил на одном из юго-славянских диалектов так, будто родился, вырос и всю жизнь провёл в прикарпатских лесах, на лугах, пёстрых от клевера, в глинобитных хижинах. Принявшие его за соплеменника выразили опасение, что он движется в сторону заставы византийских наёмников, говорящих только по-гречески и крайне жестоко обходящимися с называемыми ими же "варварами", которые приблизятся к крепостной стене. Но странник только усмехнулся, произнёс несколько фраз на великолепном ионийском и растворился в ночной мгле, будто его и не было.
Позднее до селения донёсся слух от беглых рабов, близких по крови и языку, - на окраинах Западной Империи они видели, как недоверчивые легионеры принимали этого странного человека за патриция, услышав его изысканную речь. Доносились и домыслы, что путник - старше самого Искупителя, и видел пророка Илию возносящимся на небеса.
Гораздо позднее, к тому времени, когда домовому было около ста пятидесяти лет, стало известным, что некий мудрец завладел браслетом, инкрустированным колоритными камешками, и обнаружил, что каждая из этих крупиц содержит в себе один из языков. Удалось установить, помимо этого, и конечную цель странника: согласно древнему магистериуму, когда растущий и в ширину, и в толщину браслет целиком будет заполнен камушками, - пополняемый по приходу в селение, где говорят на каком-либо отличном от прочих языке, - вернётся благодатная и безмятежная эпоха до Вавилонского столпотворения, когда народы не ведали непонимания и междоусобной вражды.
А погиб Великий Адепт в результате курьёза, нередко случающегося с представителями его профессии, мистами, - он забыл, что заговорить придётся с кельтским дровосеком, а не вест-готтом-землепашцем. Суровый кельт воспринял радушное приветствие на вестготтском как смертельное оскорбление (так оно и звучало - коитальный глагол в отношении всей его семьи), и проломил сверхълингвисту голову обоюдоострым топором.
Мышиная чума.
В те сравнительно давние времена, когда французов гнали взашей обратно в Европу, домовому довелось видеть паразитарный симбиоз: вместе с капитулировавшими бонапартистами в страну хлынули полчища мышей и других грызунов. Мыши словно преследовали неудачливых интервентов, подобно героическим партизанам и регулярной армии. При этом, полёвки мгновенно стирали всё, что не успевали поломать или съесть те, в чьих ранцах были маршальские жезлы, а после 1812 – шиш. Нестройные колонны их ковыляли в ряд по трое, и нередко крайние несли по серёдке ампутанта, зимой отморозившего до черноты ноги, одну или обе. Франкофонная увеченная солдатня зычно ругалась на четырёх языках, включительно, отчего-то, турецкий, когда мыши, в очередном приступе массового стихийного голода, начинали грызть деревянные культи, пока солдаты спали, а служба прошла.
Домовой от их поведения ежеминутно выходил из себя и возвращался в ужасе, - по сравнению с деревенскими алкоголиками, хулиганами и тунеядцами благонравные и набожные буржуа оказались сущими «детьми Лихо». Они дрались между собой за каждую хлебную корку или картофелину, пока хозяева подались в леса от греха подальше; что там мебель, порой от домов оставались одни щепки после такого дележа. Домовому соседей не повезло, - в его доме поселился взвод с неким младшим офицером, обладавшим феноменальным нюхом: оный скоро нашёл закопанные под сливами запасы горилки, и через некоторое время за этот трофей расквашивали носы и выбивали зубы все, кто был расквартирован в этом селении. После грандиозного мордоворотия и не менее пышной, с пороховой гарью, пьянки доблестные сыны Революции, кто, горланя «Марсельезу», кто, страдая похмельем, скуля что-то заунывное, к вящей радости духов-домочадцев, ушли. Оставив после себя четыре человеческих трупа, полтора пуда обглоданных собачьих, кошачьих и голубиных костей и тьму мышиных «клякс».
К несчастью для домовых, всех приведённых за собой мышей французы не передавили, и за собой увели не всех. Когда хозяева стали возвращаться в дома, с неудовольствием заметили, что никакие предосторожности не смогут защитить имущество своё, включая хлеб насущный, да и самих сельчан, от новой напасти. Эти мыши не страшились самой жестокой расправы, усваивали любые яды и дерзостно атаковали всех деревенских кошек, загоняя их на верхние ветви деревьев; поговаривали даже, что одного конюха, заснувшего неосмотрительно в стогу, сгрызли мыши, даже костей его не осталось, разве что сено вымокло в крови и стало бурым.
Домовые всего села были созваны на чрезвычайный Совет, с целью выяснить, как и чем уберечься от рыскающих, поглощающих всё годное в пищу полчищ. Старший по знанию и званию домовой из родового гнезда гетманов заявил, что порождением своим эти коллективные чудища обязаны проклятью, и что ежели браться за истребление мышей, то лишь методом искоренения, изничтожив паразитов на корню. Было решено, что домовые будут селиться по нескольку в одном доме, тем паче, что хуторов после нашествия изуверов~иноземцев осталось мало, и помогать друг другу оборониться от мышей.
Но, как ни усердствовали домовые, к каким бы ухищрениям ни прибегали, мыши не желали отставать от села, и, лишившись возможности проникать в дома, стали опустошать остатки садов. На многих хуторах после этого не осталось ни деревца, ни травинки, а скотину, уведённую на дальние пастбища, крестьяне и вовсе опасались приводить обратно. Тогда домовой, чьими рассказами мы располагаем, изобрёл единственно действенный способ, для исполнения которого понадобилось пожертвовать всеми томами св. Писания и другими книгами духовного содержания, в том числе униатским требником.
Как выяснилось, типографская краска в изданиях того времени содержала какое-то ядовитое вещество, для мышей тем губительное, что заражает их некой лютой хворью, и таковая распространяется в считанные часы по всему племени. Между тем, сельчане изумлялись, находя свои дворы забросанными выдранными из упомянутых томов листками, а местный священник негодовал по поводу того, что от его служебных книг остались одни переплёты.
А бесноватые мыши с тех пор повывелись, так, что теперь, говорит домовой, можно обходится обыкновенной мышеловкой.
Домовой встречается в Дьяволом.
На вопрос о том, с какими духами знаком домовой, кроме мавок, рассказчик ответил, что шапочно знаком с лешим, водяным, шишигами и коргорушами, Анчуткой, - когда скитался по весям, изгнанным из дома. Видел издали Юмалу (литовск. имя Порваты, богини плодородия) и Карну вблизи, но все эти мимолетные встречи были так давно, что теперь он не сумел бы вспомнить обстоятельств, и того, что произошло при встрече: разве что один эпизод ему запомнился на всю оставшуюся жизнь, и эту печальную повесть он унесёт с собой в могилу. Затрудняемся сказать, каким образом хоронятся домовые, но сказано было это с невыразимой на человеческом языке тоской.
Произошёл этот случай в начале XVIII века, если мы правильно представили ландшафт и антураж, - в тот год по Княжеству Литовскому рассеялись шведские форпосты, а в каждом хуторе женщины занимались плачем по рекрутам и латанием гренадёрских рейтуз. Шведы по сравнению с французами, пришедшими веком позже, вели себя сносно, не пьянствовали, не мусорили и мебели не крушили, непристойными песнями округу не оглашали и вообще, понравились домовому своей сноровкой: некий коренастый артиллерист потрудился подвязать и подрезать, где надо было, все кусты и деревца в саду. К сожалению, сад был сметён пушечными ядрами и засеян картечью.
После ожесточённого сражения между русскими, польскими и шведскими войсками, разнёсшего в пыль половину села, крестьян ждало новое испытания – уходя, шведы зачем-то отравили колодец, хотя отступающих и не думали преследовать. Сельчане разом захворали, но не фатально, и всё осталось незамеченным, запамятованным, если бы… Обязавшийся чистить колодец обнаружил, что западная часть его «прохудилась», - в лаз мог бы пролезть ребёнок девяти лет, и сколько не светили вглубь его, коцна ему не видели. Дыру в стене тщательно замуровали, на всякий случай освятив, - сами священники из все трёх христианских конфессий в стране добровольно согласились спуститься к «відкритої заслiнке в Пекло» [запись словосочетания приблизительная, «слышали» неразборчиво], и обезопасить паству.
Как выяснилось позднее, слишком поздно, меры предосторожности были напрасны: дьявол выбрался из своих подземельных казематов и первым делом принялся досаждать домовым и другим духам. К первым он, как ни странно, поначалу напрашивался в родственники, убеждая, что не намерен портить отношения и кровь, льстил и сулил домовитым духам всяческие блага и обильные жертвы. Клетнику, стоящему под началам нашего сказателя, он изготовил бронзовый ключ, которым можно открыть любой замок; баннику связал колдовской исцеляющий все хвори веник; овиннику – цеп, сбивающий все зёрна с колосьев одного снопа одним же ударом; самому домовому вручил кольцо, блеском своим «побеждающее» страх перед зеркалами. И всё это для того, чтобы вселиться в дом, и жить будто бы за печной вьюшкой. Домовой и присные его согласились с его условиями, - открывать ему двери в полночь и впускать под утро, - и приняли его в дом.
Поначалу все дела насущные пошли в гору и праздные безделицы не были чреваты несчастьями. Хозяева повеселели, работать стали втрое дольше и урожай в том году выдался на редкость для послевоенного времени обильный, скотина расплодилась, на ярмарках случались сплошь выгодные сделки, и дети росли не по месяцам – дням. А чёрт, прикинувшись сутулым дьячком, ходил меж трудового люда, довольно лыбился и насвистывал нелепую мелодию. Кстати говоря, он никогда не засыпал с тех пор, как поселился на поверхности земли. В полночь ежедневно куда-то девался до клича петухов, никому ничего не рассказывал о своей невесёлой работёнке; поговаривали после инцидента, что на прогулках он частенько губил заплутавших в темноте и тумане путников.
Тем временем домовой понемногу обессилел, всё чаще засыпал за каким-нибудь бестолковым занятием, сродни сосчитыванию бусин на хозяйских украшениях, и стал забывать, кем был раньше и чем занимался. Он замечал, что на его глазах хозяева становятся какими-то неживыми, движут руками, как на шарнирах, ходят, будто катаются на коньках, и кожа их стала похожа на псковкую глазурованную керамику, - бледно-песочной, матовой, шершавой и жёсткой; и глаза их стали похожи на крупные стеклянные бусины, подобные тем, что домовой силился пересчитать. Молиться и осенять себя крестным знамение они не перестали, но креститься начали странным образом, - проведя вертикальную черту пальцами от лба до пупа, перечёркивали её тремя линиями – от плеча до плеча, одной на уровне сердца, и одной под грудиной. Молились в полголоса и на незнакомом домовому языке. А домовой пробовал сопротивляться наступающему сонным удушьем мороку и немощи, но, чем больше он усилий прикладывал, тем тяжелее становились его космы, костенели ручки и слипались веки под обвисшими бровями.
Однажды домовой заснул и снились ему затерянные в степи кибитки из воловьих шкур, и что он обратился вновь огнём, скачущим в танце, и медленно гаснущем, умолкающим после неистового пения, и будил его топот табунов, гонимых ветрами; виделось ему, что не единожды он срывался с престола своего, и заволакивал плащом своим всю степь по обе стороны горизонта. Проснутся он не сумел, очарованный этими снами, и не ведал, сколько проспал, и что творилось во время его принуждённого сна.
А очнувшись, он выглянул в окно и обомлел – за створками виднелся частокол погостов и совсем чуждый ему пейзаж – кривые тощие деревца без листвы, бурьян, сорные травы, крапива и репейник вместо цветущего сада и тучных полей. Домовой кинулся в комнату хозяев, и увидел, что они давно умерли в своих постелях. Их тела уже иссохли, стали хрупкими и безобразными; на лице каждого мертвеца брезжила счастливая умиротворённая улыбка. Дом весь был заткан паутиной, всюду был наметён ветром песок, каждый шаг вздымал ворсинки пыли; кровля кое-где прохудилась, и было видно, что сырость беспрепятственно проникала в дом годы – ковры обросли плесенью и лишаями, половые доски прогнили.
Домовой вышел в сени и окликнул соратников своих, - клетника, овинника, банника, полевика, - ответом ему было скорбная тишина, только вороны где-то поблизости скрежетали клювами о старые кости. Нашёл домовой только жировика, отощавшего за время сна, - заснул он, прилипнув языком к пустому блюду, прямо на столе. Вместе они поспешили покинуть захваченное смертью и тлением село и искать новый приют.
На этом домовой умолк। Светало, и чем отчётливее становились контуры предметов в сумеречном свету, тем более блеклым казался силуэт домового। Так он и исчез, не дожидаясь петушиных криков, не попрощавшись। Вернулся он на следующую ночь, но рассказал только одну короткую историю, после чего, проверив хозяйские покои, исчез по своим таинственным, но бесхитростным делам।
А именно, историю о том, что случается с владельцами дома, которые не следовали его указаниям. Когда он жил на хуторе, недалеко к северо-востоку отсюда (он не знает, где точно и что с этим селом случилось), ему пришлось жить в доме, кирпичном, обмазанным плотным слоем глины, потому похожий на горшок, - общепризнанного скупедряя, которого даже попы чурались. Домовой пробовал навеять ему страшных снов о том, что нужно оформить наследство да помереть поскорей, чтоб не отравлять жизнь детям, - скупой вдовец не давал согласия ни на учёбу-карьеру сыну, ни на замужество дочери. Домового не уважал, гнал его прочь из комнаты всеми известными средствами и сыпал проклятьями. В ответ на это всё домовой проклял его самого. С тех пор скупец потел так, что в летний зной из окон в его комнате валил пар, как из бани; проклятый мучился от неистовой жажды, пил колодезную воду вёдрами, отчего сельский колодец обмелел, а у дворовых руки-ноги отваливались ему воду носить и вливать ему в глотку.
Через месяца полтора он окочурился, и когда его нашли, его тело напоминало переваренную морковку, - сморщенную и дряблую; а под окаменевшим от соли матрацем нашли пачки царских ассигнаций, промокших, затем высохших и потому склеившихся так, что стали деревянной прочности брусками.
Появление его из непроницаемой, заволакивающей всю комнату темноты таково. У домового глаза желтовато-красные (но не ровного оранжевого цвета), - вероятно, что его видимость зависит от концентрации этих цветов в восприятии. Сперва представим себе две мерцающие в полной темноте светло-красные точки - зрачки, затем - желтые ободки, "глазные яблоки, крупные, посаженные поверх меха, а не выглядывающие из него; потом, контуры тела - бурый меховой "холмик", маленький стог с "прожилками" зелени и сухой желтой соломы, бледные жилистые ручки, вырастающие из этой "копны". Едва различимый, "плоский" рот, куда надо смотреть, чтобы понимать его речь, и внимательно следить за шевелением меха (мимикой) домового, чтобы умозрительно представлять себе сюжеты, которые он рассказывает, даже если не вполне понятно (совсем не понятно), о чём он повествует. Из чего следует, что излагать эти истории мы будем на обыкновенном русском литературном языке, как сумеем.
Примечательно в случае этого безусловно ассимилировавшегося Существа, не обделённого благородством, ибо род его корениться в лоне Гестии ["классики" полагают, что она была бездетной], богини Очага, что он не испытывает ни малейшего смущения вблизи христианской символики и даже с симпатией относился к обрядам. Предположительно, в почитании икон Богородицы, происходящем в каждом доме, где ему доводилось бывать, он усматривал элементы культа собственной Праматери (Гестия и Мария - девы).
Как мы выясним позже, на примере рассказа о пленном турке, для домового гораздо большую опасность являет собой чистокровный иноверец, чем любой ортодокс или гетеродокс близкой в территориальном, геополитическом аспекте этнокультурной идентичности। Так, в нашем обществе, далеко не самом правоверном во всех смыслах, он чувствовал себя немногим менее спокойно и уверенно, чем в кругу «нормативно воцерковленной» семьи; впрочем, это касалось только верующих сравнительно далёкого прошлого।। Воспоминания домового аппелируют приблизительно к XIV веку, как «детству», и обрываются в начале XIX, современная история ему совершенно безразлична। На вопросы о недавних событиях, в том числе из сообщений его сородичей, он или не отвечал, или рассеяно отмахивался от них।. чего мы заключили, помимо прочего, что общительный только с нами домовой попросту остался один в «глухом» хуторе, забывший «всех своих» и забытый своей некогда многочисленной роднёй। Полагаем, на основании предыдущих опытов общения с домашними духами, что большая часть этого инарода [акроним - инакового рода] потеряла способности к традиционной и имманентной для них социализации, собственно, само родство। И все взаимоотношения сократились до простейших служебных обязанностей, таковых, как наблюдение за соседним домом в случае отсутствия в нём «своего» духа-заступника и охранителя. Имя своё он не сообщает принципиально, или оно нетранзитивно для человеческого слуха.
Насколько я понимаю ситуацию, домовой считает хозяином и видит только того, с кем первым заговаривает. Он окликнул меня фразой "Хозяин! Открой глаза", - что я и сделал, и стал вглядываться в дальний верхний угол комнаты (точнее, там, где он гипотетически должен находиться, откуда "услышал" оклик). Разглядев домового, я сказал ему, что я не хозяин, а гость, и что хозяева спят в другой комнате, и тот, что с восточной стороны, желает пообщаться с первыми владельцами дома. Домовой соскочил со стены, протопал к выходу из комнаты и оттуда "сказал" (он "говорит" крайне неразборчиво, на диковатой смеси старо-славянских диалектов, современных русского и украинского языков с "окающим" акцентом; больше - "показывает", импульсами мысли вкладывая в ум определённые образы): Но там ведь никого нет.
Я повторил, что хозяева там, домовой снова заглянул в комнату с владельцами дома, пожал плечами (точнее, втянул ручки в туловище) и тоже повторил, - никого нет.
Когда я спросил у домового, какие подношения ему потребны, он закряхтел (засмеялся), и сообщил, что молока вполне достаточно, но ставить его на стол не нужно, лучше - в тёмный угол комнаты, и только там, где не пыльно. Что касается гороха или крупы, он тоже посмеялся над этим наивным предубеждением, и пояснил, что нерадивых хозяев он часто принуждал во сне ползать по полу и собирать горошины, или зёрна чечевицы, отчего проснувшиеся долго недоумевали, отчего у них все пальцы в грязи и царапинах, а ногти поломаны. В большинстве случаев он вообще не принимает подношений, объясняя это тем, что практически все пищевые продукты уже испорчены.
Истории, рассказанные им же.
О пагубной привычке # 1.
Когда призванная на царствие и господство немчура привезла в Столицу и многие крупные города табак, стало модным если не смолить, то, по крайней мере, грызть мундштук, в те времена изготовляемый из материала драгоценного, - слоновой кости. Многие стёсывали и ломали себе зубы, но оттого не огорчались, не напрасно считая, что трубка придаёт даже самому уродливому человеческому лицу некоторую элегантность. Но сейчас речь вовсе не о том, - в провинциях скоро заметили, что пыхтевших зловонными травами реже кусают комары и мошки, и гнус всяческий прочий; осы и шершни облетают курильщика стороной (чего, добавил я, о современных курильщиках не скажешь), что сразу же было взято на вооружение пчеловодами, коим спасу не было от дальних сородичей мёдоносиц.
Но спустя некоторое время приключилося несчастье, виной которому стало курево: в то малороссийское селение, где обитал домовой, проездом очутился некий знатный и богатый иноземец. Экипаж его поломался, в то время как кузнец деревенский запропастился на летней ярмарке, и пока отсутствовал, «тщедушный барин» поселился у старосты. И сразу стал ныть, канючить и жаловаться на зной и гнус, требуя какими-либо, самыми изощрёнными средствами, защитить его от злокозненных крохотных упырей. Комаров в то лето было и впрямь – тучами, тьмы и тьмы, дети неразумные расчёсывали себе тельца и конечности в мясо от беспрестанного зуда. Барин же закордонный просто боялся потерять и десятую долю капли своей благородной крови. День и ночь его покой охранял десяток слуг и крепостных, которых он, то визгливо подзывал, то прогонял от себя кошачьим ором, - дескать, машут платками и ветками орешника недостаточно прилежно, или чрезчур сильно; несвоевременно подносили кринку с холодной водой или вода оказывалась уже нагретой солнцем.
Перед самым отъездом некий пройдоха-купчик посоветовал вельможному инфантилу покурить. Не пробовавший ничего сильнее нюхательного табака уморенный солнцем гость испугался перспективы быть потравленным заморской гарью и копотью прямо в лёгкие, и повелел лакеям своим окружить его плотным кольцом и выдыхать как можно больше дыма. Как ни странно, это помогло, и пока отозванный в родное село кузнец починял «опорно-двигательные» части коляски, преданные «смерды» в сюртуках окуривали своего сюзерена. Кузнец справился с задачей скоро, но не успел до того, как несколько служивых~дворовых упали замертво, от никотиновой интоксикации. Сам капризный дворянин отделался лёгким испугом, трупы, числом четыре, приказал погрузить в телегу и свезти в ближайшую униатскую церковку, за шестьдесят вёрст от села и похоронить, согласно униатскому же обряду. Заплатил за простой щедро, часто крестился и божился, что ноги его больше не будет на этой гнусной земле.
Добавление: слова своего дворянин не сдержал, и через два года прикатил вновь, на этот раз не задерживаясь ни на день, ни на час, да и комаров тогда меньше стало.
Тварь зело нечестивая и не православная.
Когда завершилась русско-турецкая война 1710-1713 годов, в частности, экспансия султановых войск в Кубань, на Україне очутился единственный в своём роду-племени не в биологическом смысле муслим. Пленный турок, в силу врождённых способностей, быстро освоивший славянские языки и частенько выступавший толмачём у казаков, то и дело прибегавших к его помощи, чтобы выявить слабости неверных, выведать их военные секреты. Турок оказался на редкость восприимчивым к славянской культуре, полюбил всей душой и сердцем, или что там у нехристей поверх пуза, малороссийскую кухню, скоро перестал брезговать свининой и салом, выпивал с дьячками и семинаристами, пел фривольного и духовного содержания песни на всех шести известных ему языках, играл на вырезанной им самим из обуглено молнией дуба флейте, намеревался принять православие и пойти учится в Киевко-Могилянскую Академию (основанную в 1632 году) на ритора.
Но вся его репутация была порушена домовым: он первым обнаружил, что поданный Османской Империи, перенявший многие обычаи второй родины (намеренно с прописной) блюдёт рамадан, ежедневно совершает намаз – но по два раза, не по пять, на утренней молитве Богородице и Николаю Угоднику поворачивает голову сперва влево, затем вправо и произносит вместо “Аминь” - “Саламом”, а сало продолжает сплёвывать по стол, где всегда крутится подле него готовая пожрать объедки псина. Однажды домовой в своей привычной манере разбудил [зажав пальцами нос] хозяев дома, они, вместо “"молим Тя, Пресвятая Богородице, ризою Твоею честною Защити ю, да тако безбоязненно и невозбранно прейдет от земли на небо” услыхали поспешное сопение “Самиъа-Ллааху Лиман Хямидэхъ, Раббана-валякаль Хамд" [Аллах слышит тех, кто восхваляют Его. Господь наш, вся хвала принадлежит Тебе] перед иконостасом, размешённым в крайнем восточном углу хаты. Хозяева сперва решили, что бывший сарацин молится почитаемым православными Сакральным Фигурам на своём языке, но характерные телодвижения и восклицание “Аллаху акбар” сразу же разубедили их в этом, и «согрешивший» иноверец был зарублен наградной шашкой от самого генерал-майора Ф. Ф. Шидловского. Православие или смерть!
О пагубной привычке # 2.
Домовой терпеть не мог так называемых горьких пьяниц। На протяжении его 800-летней жизни ему неоднократно приходилось сожительствовать с таковыми. Особенно запомнились ему братья-кровельщики, большую часть времени в году пропивавшие последние гроши, а к осени, опомнившись, принимались за труд, - прилаживали черепицу и набрасывали солому. Не хуже и не лучше, чем заурядные работники. Работали не дольше, чем до ранней зимы. Едва инеем обернутся яблони и припорошит редкий снег «облысевшие» луга, братья запасались спиртным, как белки – шишками и орехами, и впадали в бурный~буйный запой возле печи. Когда послышится весенняя капель – ненадолго трезвели, бродили по округе с остервеневшее-голодным выражением морд и с повадками преждевременно проснувшегося медведя-шатуна, брались за грязную работу, - за рытьё могил, или просто клянчили, уродливыми стенаниями или угрозами, а пропитании “Христа ради”.
Характерно, что единственным средством защиты от нечистой силы таковые считали – кадку недоброго, сваренного жидовинами самогона. Пьяницы и тунеядцы дебоширили, рушили мебель и били посуду в доме, иногда об свои и чужие головы, сыпали крупу и муку на пол, бросали объедки куда придётся и мяли, рвали бельё, не говоря уже о вездесущей грязи от обуви. Домовому приходилось ох как не сладко с ними, дышащими только перегаром, - так, что ни днём, ни ночью не подобраться, - не удавалось ни образумить, ни изжить. Дурные предзнаменования и типичные способы устрашения на них не действовали: домовой пробовал пускать в дому полчища мышей наловленных им самостоятельно, но пьянчуги ловили настоящих, из плоти и крови, с тем же задором и бесноватым бесстрашием, что и иллюзорных, розовых в бурую крапинку, видимых только «при белочке», не обращая внимания на укусы и ссадины, полученные в неуклюжей судорожной ловле. Только посуды больше били. Чумных в буквальном смысле мышей домовой запускать опасался, как бы эпидемия не распространилась по всей провинции, да и нарушила границы по всем четырём сторонам Старого Света.
В те времена домовых было у каждого в дому по одному минимум, и податься ему было некуда, всюду нет вакантных мест. Домовой уже было решил перебираться в другое село, но сосед надоумил его, как изжить домашних вредителей, благо что сельчане не станут горевать по заслуженно убиенным пропойцам. Домовой обратился за помощью к мавкам, живущим в реке, разделяющей деревню на две части. Хозяйский дом на одной стороне, через мост – кабак; каждое утро непутёвые жильцы, в дальнейшем – нежилые, таскались на другой берег за порцией сивухи и битья сограждан. Возвращались за полночь, иногда перебираясь к дому вброд, не нащупав в потёмках облачной ночи мосток. Глубина реки там, на протяжении почти всей заселённой прибрежной полосы, не доходила и до пояса взрослого человека. Домовой за щедрую мзду, - выкранный в незапамятные времена гребень, инкрустированный яшмой и янтарём, упросил мавок вырыть на дне бредово~бродового участка яму, и столкнуть в неё обречённых на бессмысленную смерть бесславных хозяев.
Мавки согласились с такими условиями, прельстившись изысканным подношением, и вырыли к ночи яму – и стали кружится подле неё, чтобы жертвам казалось, будто их сносит течением. Мавки кружили всю ночь, пока трижды не прогорланили свои имена и титулы петухи [домовому и клетнику тоже известен язык птиц], но братцев-алкоголиков так и не дождались. Как выяснил домовой через соплеменника своего, «целовальщик» озлился на своих должников, всё чаще выпрашивающих у него палёную перцовку «в кредит», и в мерзавчики подлил им какой-то убойной отравы.
Об этом знали только домовые, а сельчане не без благочестивого соболезнования, и совсем уж без злорадства, вздыхали, - “Допились, наконец”…
Яму в броду скоро снова занесло камешками и илом, и никто в ней, к счастью или к сожалению, не утоп.
Некоторые сведения о домашних животных.
Несмотря на властные полномочия и характер, и то, что домовой рано или поздно, по необходимости не своей, но хозяйской, клетником, овинником, банником и дворовыми, дрессуру и уход за домашним скотом мелким и крупным, рогатым и безрогим никому не доверял. Всем известно, что домовой может замучить до смерти не угодившую ему тварь, особенно, если таковая без пиетета и трепета относилась к хозяевам. С одного буйного жеребца, который разгрызал торбу с дорогим по тем временам овсом (дефицит, начались кампании гетмана Острожского), ломал ясли и однажды лягнул хозяйского сына, сломав ключицы ребёнку, он содрал шкуру живьём.
Коровам, не подпускавшим его к себе, подоить – завязывал хвосты хитрым узлом, в особой злобе – связывал по нескольку сразу, отчего вывести скотину на пастбище из хлева удавалось, когда хвосты были в принудительном порядке купированы, и пожертвованы Самому. Бодливых козлов и коз домовой также терпеть не мог, и не гнушался спиливать им рога. Одни только охотничьи псы и собаки, - довольно-таки редкие, потому что охотников уже в пору его «детства» в стране почти не осталось, сгинули или взялись за другую стезю, - никогда ему не досаждали.
Но больше всего хлопот ему причинили коты и кошки. Один из них, раскормленный и обнаглевший, пользуясь добродушием и доверчивостью хозяев, стал причиной изгнания домового, его скитаний и едва ли не гибели.
Случилось это так. Недалеко от села поляками была выстроена бревенчатая крепость, регулярно осаждаемая и терпящая поражение, но оттого не брошенная вплоть до 1613 года. Чем она полюбилась всему кошачьему племени, - разве что изобилием мышей и крыс, - нашему разумению не подлежит. Поляки и литовцы не слишком жаловали кошар, - бесстыжие кошаки воровали у оккупантов кровяные колбасы и неощипанных кур, колдовскими хитростями минуя двери на засовах и замках. Хозяйский кот, с которым у домового случалась взаимная острая нелюбовь с первых взглядов на жертвенную (иерофанную) кринку с молоком, тоже совершал диверсионные вылазки в «кормовую цитадель».
Как бы то ни было, хозяева сразу заподозрили, что между их «Грицькой» (кот был пламенно-рыжим) и домовым развернулась не менее ожесточённое сражение, чем при Орше (1514). Домовой подсыпал ему соль в сметану, ронял на него исключительно тяжёлые горшки, велел клетнику не пускать кота в сени летом, а в тёплую часть хаты – зимой, но всё было бестолку: Грицько, надменно посматривая на прячущегося в щели домового, вертелся днём возле хозяев, а ночами убегал из дому прочь, возвращаясь только к утру. Если не успевал удрать до того, как проснётся домовой, отделывался ушибом кочергой. Но за день успевал натворить всякого – разодрать полотенца и скатерть, опрокинуть несколько посудин, залезть на шесток в печи и вываляться на половиках, разорить ласточкины гнезда, чего домовой простить не мог. И всё это с лап Грицьке сходило, хозяин только головой покачивал, хозяйка только руками всплескивала и охала, благо что в их присутствии котяра вёл себя пристойно, ластился и жалостливо подвывал, будто ябедничал.
В одну ночь, по донесениям от соседей, сердитый, потому что голодный дозорный в крепости размозжил его гибкий коллаборационистский стан прикладом пищали, застав рыжего подлеца за мародёрством. Трупик столкнул в безводный ров, и засыпал песком, чтоб не смердел. Хозяева же, обнаружив отсутствие домашнего любимца и вредителя по совместительству, обвинили, ни с того, ни с сего, домового, - как и подозревал домовой, они догадывались, что он люто~бешенно ненавидел и стремился извести Грицьку. И спустя два месяца гибели питомца стали всячески третировать «виновника», - всюду кропить святой водой из костела, развешивали зеркала и распятия не православного вида, раскладывали на ночь клочки козлиной шерсти около щелей, где селился домовой, и, в конце концов, пригласили пастора из города [какого именно – домовой не знает]. Присутствие в доме экзорциста в мокром от пота стихаре домовой не вытерпел и сбежал.
Скитаться ему довелось долго и мучительно: после продолжительных войн сельчане или подались кто в папство, кто в унию, под угрозой сожжения домов с жильцами внутри. Чёрное монашество и младшие церковные чины тоже не дремали, - домовых повсюду вышибали~выкуривали ладаном и кадилом. Кто-то сумел до зимы перебраться на русские земли, и приютится у сородичей, но большинство было истреблено. А наш страдалец кочевал вдоль низовья Днепра и там, вконец оголодавшему и изувеченному «инквизиторами», ему пришлось воплотиться, по иронии судьбы, в кота; в том селе было принято не орошать пол петушиной кровью и не «водить за бечеву» домовых, а приносить в дом приблудных хриплогласых котов. «Прокурено» мурлычущий и смотрящий в глаза человеку не моргая кот, по верованиям местных, и есть мимикрировавший домовой.
Маговорун.
По преданию, доставшегося от пращура домового: однажды в селение, где обитало целое племя домовых, - по нескольку в каждом доме, пришёл некий путешественник. Не стар, ни млад, волосы не светлы и не темны, глаза - серо-зелёные; одет в домотканую накидку, которую может носить представитель любой культуры и любой церкви; не было ни на лице, ни на теле его никаких запоминающихся характерных черт, только массивный широкий браслет, усеянный мелкими разноцветными камешками. Довольно тусклыми для того, чтобы принять их за драгоценные и посчитать выгодным грабёж.
Пришёл он в предрассветних сумерках, подкрепившись, чем хозяева угостили, проспал до самого вечера, а на закате - ушёл. У хозяев не возникло ни малейшего подозрения - пришлый говорил на одном из юго-славянских диалектов так, будто родился, вырос и всю жизнь провёл в прикарпатских лесах, на лугах, пёстрых от клевера, в глинобитных хижинах. Принявшие его за соплеменника выразили опасение, что он движется в сторону заставы византийских наёмников, говорящих только по-гречески и крайне жестоко обходящимися с называемыми ими же "варварами", которые приблизятся к крепостной стене. Но странник только усмехнулся, произнёс несколько фраз на великолепном ионийском и растворился в ночной мгле, будто его и не было.
Позднее до селения донёсся слух от беглых рабов, близких по крови и языку, - на окраинах Западной Империи они видели, как недоверчивые легионеры принимали этого странного человека за патриция, услышав его изысканную речь. Доносились и домыслы, что путник - старше самого Искупителя, и видел пророка Илию возносящимся на небеса.
Гораздо позднее, к тому времени, когда домовому было около ста пятидесяти лет, стало известным, что некий мудрец завладел браслетом, инкрустированным колоритными камешками, и обнаружил, что каждая из этих крупиц содержит в себе один из языков. Удалось установить, помимо этого, и конечную цель странника: согласно древнему магистериуму, когда растущий и в ширину, и в толщину браслет целиком будет заполнен камушками, - пополняемый по приходу в селение, где говорят на каком-либо отличном от прочих языке, - вернётся благодатная и безмятежная эпоха до Вавилонского столпотворения, когда народы не ведали непонимания и междоусобной вражды.
А погиб Великий Адепт в результате курьёза, нередко случающегося с представителями его профессии, мистами, - он забыл, что заговорить придётся с кельтским дровосеком, а не вест-готтом-землепашцем. Суровый кельт воспринял радушное приветствие на вестготтском как смертельное оскорбление (так оно и звучало - коитальный глагол в отношении всей его семьи), и проломил сверхълингвисту голову обоюдоострым топором.
Мышиная чума.
В те сравнительно давние времена, когда французов гнали взашей обратно в Европу, домовому довелось видеть паразитарный симбиоз: вместе с капитулировавшими бонапартистами в страну хлынули полчища мышей и других грызунов. Мыши словно преследовали неудачливых интервентов, подобно героическим партизанам и регулярной армии. При этом, полёвки мгновенно стирали всё, что не успевали поломать или съесть те, в чьих ранцах были маршальские жезлы, а после 1812 – шиш. Нестройные колонны их ковыляли в ряд по трое, и нередко крайние несли по серёдке ампутанта, зимой отморозившего до черноты ноги, одну или обе. Франкофонная увеченная солдатня зычно ругалась на четырёх языках, включительно, отчего-то, турецкий, когда мыши, в очередном приступе массового стихийного голода, начинали грызть деревянные культи, пока солдаты спали, а служба прошла.
Домовой от их поведения ежеминутно выходил из себя и возвращался в ужасе, - по сравнению с деревенскими алкоголиками, хулиганами и тунеядцами благонравные и набожные буржуа оказались сущими «детьми Лихо». Они дрались между собой за каждую хлебную корку или картофелину, пока хозяева подались в леса от греха подальше; что там мебель, порой от домов оставались одни щепки после такого дележа. Домовому соседей не повезло, - в его доме поселился взвод с неким младшим офицером, обладавшим феноменальным нюхом: оный скоро нашёл закопанные под сливами запасы горилки, и через некоторое время за этот трофей расквашивали носы и выбивали зубы все, кто был расквартирован в этом селении. После грандиозного мордоворотия и не менее пышной, с пороховой гарью, пьянки доблестные сыны Революции, кто, горланя «Марсельезу», кто, страдая похмельем, скуля что-то заунывное, к вящей радости духов-домочадцев, ушли. Оставив после себя четыре человеческих трупа, полтора пуда обглоданных собачьих, кошачьих и голубиных костей и тьму мышиных «клякс».
К несчастью для домовых, всех приведённых за собой мышей французы не передавили, и за собой увели не всех. Когда хозяева стали возвращаться в дома, с неудовольствием заметили, что никакие предосторожности не смогут защитить имущество своё, включая хлеб насущный, да и самих сельчан, от новой напасти. Эти мыши не страшились самой жестокой расправы, усваивали любые яды и дерзостно атаковали всех деревенских кошек, загоняя их на верхние ветви деревьев; поговаривали даже, что одного конюха, заснувшего неосмотрительно в стогу, сгрызли мыши, даже костей его не осталось, разве что сено вымокло в крови и стало бурым.
Домовые всего села были созваны на чрезвычайный Совет, с целью выяснить, как и чем уберечься от рыскающих, поглощающих всё годное в пищу полчищ. Старший по знанию и званию домовой из родового гнезда гетманов заявил, что порождением своим эти коллективные чудища обязаны проклятью, и что ежели браться за истребление мышей, то лишь методом искоренения, изничтожив паразитов на корню. Было решено, что домовые будут селиться по нескольку в одном доме, тем паче, что хуторов после нашествия изуверов~иноземцев осталось мало, и помогать друг другу оборониться от мышей.
Но, как ни усердствовали домовые, к каким бы ухищрениям ни прибегали, мыши не желали отставать от села, и, лишившись возможности проникать в дома, стали опустошать остатки садов. На многих хуторах после этого не осталось ни деревца, ни травинки, а скотину, уведённую на дальние пастбища, крестьяне и вовсе опасались приводить обратно. Тогда домовой, чьими рассказами мы располагаем, изобрёл единственно действенный способ, для исполнения которого понадобилось пожертвовать всеми томами св. Писания и другими книгами духовного содержания, в том числе униатским требником.
Как выяснилось, типографская краска в изданиях того времени содержала какое-то ядовитое вещество, для мышей тем губительное, что заражает их некой лютой хворью, и таковая распространяется в считанные часы по всему племени. Между тем, сельчане изумлялись, находя свои дворы забросанными выдранными из упомянутых томов листками, а местный священник негодовал по поводу того, что от его служебных книг остались одни переплёты.
А бесноватые мыши с тех пор повывелись, так, что теперь, говорит домовой, можно обходится обыкновенной мышеловкой.
Домовой встречается в Дьяволом.
На вопрос о том, с какими духами знаком домовой, кроме мавок, рассказчик ответил, что шапочно знаком с лешим, водяным, шишигами и коргорушами, Анчуткой, - когда скитался по весям, изгнанным из дома. Видел издали Юмалу (литовск. имя Порваты, богини плодородия) и Карну вблизи, но все эти мимолетные встречи были так давно, что теперь он не сумел бы вспомнить обстоятельств, и того, что произошло при встрече: разве что один эпизод ему запомнился на всю оставшуюся жизнь, и эту печальную повесть он унесёт с собой в могилу. Затрудняемся сказать, каким образом хоронятся домовые, но сказано было это с невыразимой на человеческом языке тоской.
Произошёл этот случай в начале XVIII века, если мы правильно представили ландшафт и антураж, - в тот год по Княжеству Литовскому рассеялись шведские форпосты, а в каждом хуторе женщины занимались плачем по рекрутам и латанием гренадёрских рейтуз. Шведы по сравнению с французами, пришедшими веком позже, вели себя сносно, не пьянствовали, не мусорили и мебели не крушили, непристойными песнями округу не оглашали и вообще, понравились домовому своей сноровкой: некий коренастый артиллерист потрудился подвязать и подрезать, где надо было, все кусты и деревца в саду. К сожалению, сад был сметён пушечными ядрами и засеян картечью.
После ожесточённого сражения между русскими, польскими и шведскими войсками, разнёсшего в пыль половину села, крестьян ждало новое испытания – уходя, шведы зачем-то отравили колодец, хотя отступающих и не думали преследовать. Сельчане разом захворали, но не фатально, и всё осталось незамеченным, запамятованным, если бы… Обязавшийся чистить колодец обнаружил, что западная часть его «прохудилась», - в лаз мог бы пролезть ребёнок девяти лет, и сколько не светили вглубь его, коцна ему не видели. Дыру в стене тщательно замуровали, на всякий случай освятив, - сами священники из все трёх христианских конфессий в стране добровольно согласились спуститься к «відкритої заслiнке в Пекло» [запись словосочетания приблизительная, «слышали» неразборчиво], и обезопасить паству.
Как выяснилось позднее, слишком поздно, меры предосторожности были напрасны: дьявол выбрался из своих подземельных казематов и первым делом принялся досаждать домовым и другим духам. К первым он, как ни странно, поначалу напрашивался в родственники, убеждая, что не намерен портить отношения и кровь, льстил и сулил домовитым духам всяческие блага и обильные жертвы. Клетнику, стоящему под началам нашего сказателя, он изготовил бронзовый ключ, которым можно открыть любой замок; баннику связал колдовской исцеляющий все хвори веник; овиннику – цеп, сбивающий все зёрна с колосьев одного снопа одним же ударом; самому домовому вручил кольцо, блеском своим «побеждающее» страх перед зеркалами. И всё это для того, чтобы вселиться в дом, и жить будто бы за печной вьюшкой. Домовой и присные его согласились с его условиями, - открывать ему двери в полночь и впускать под утро, - и приняли его в дом.
Поначалу все дела насущные пошли в гору и праздные безделицы не были чреваты несчастьями. Хозяева повеселели, работать стали втрое дольше и урожай в том году выдался на редкость для послевоенного времени обильный, скотина расплодилась, на ярмарках случались сплошь выгодные сделки, и дети росли не по месяцам – дням. А чёрт, прикинувшись сутулым дьячком, ходил меж трудового люда, довольно лыбился и насвистывал нелепую мелодию. Кстати говоря, он никогда не засыпал с тех пор, как поселился на поверхности земли. В полночь ежедневно куда-то девался до клича петухов, никому ничего не рассказывал о своей невесёлой работёнке; поговаривали после инцидента, что на прогулках он частенько губил заплутавших в темноте и тумане путников.
Тем временем домовой понемногу обессилел, всё чаще засыпал за каким-нибудь бестолковым занятием, сродни сосчитыванию бусин на хозяйских украшениях, и стал забывать, кем был раньше и чем занимался. Он замечал, что на его глазах хозяева становятся какими-то неживыми, движут руками, как на шарнирах, ходят, будто катаются на коньках, и кожа их стала похожа на псковкую глазурованную керамику, - бледно-песочной, матовой, шершавой и жёсткой; и глаза их стали похожи на крупные стеклянные бусины, подобные тем, что домовой силился пересчитать. Молиться и осенять себя крестным знамение они не перестали, но креститься начали странным образом, - проведя вертикальную черту пальцами от лба до пупа, перечёркивали её тремя линиями – от плеча до плеча, одной на уровне сердца, и одной под грудиной. Молились в полголоса и на незнакомом домовому языке. А домовой пробовал сопротивляться наступающему сонным удушьем мороку и немощи, но, чем больше он усилий прикладывал, тем тяжелее становились его космы, костенели ручки и слипались веки под обвисшими бровями.
Однажды домовой заснул и снились ему затерянные в степи кибитки из воловьих шкур, и что он обратился вновь огнём, скачущим в танце, и медленно гаснущем, умолкающим после неистового пения, и будил его топот табунов, гонимых ветрами; виделось ему, что не единожды он срывался с престола своего, и заволакивал плащом своим всю степь по обе стороны горизонта. Проснутся он не сумел, очарованный этими снами, и не ведал, сколько проспал, и что творилось во время его принуждённого сна.
А очнувшись, он выглянул в окно и обомлел – за створками виднелся частокол погостов и совсем чуждый ему пейзаж – кривые тощие деревца без листвы, бурьян, сорные травы, крапива и репейник вместо цветущего сада и тучных полей. Домовой кинулся в комнату хозяев, и увидел, что они давно умерли в своих постелях. Их тела уже иссохли, стали хрупкими и безобразными; на лице каждого мертвеца брезжила счастливая умиротворённая улыбка. Дом весь был заткан паутиной, всюду был наметён ветром песок, каждый шаг вздымал ворсинки пыли; кровля кое-где прохудилась, и было видно, что сырость беспрепятственно проникала в дом годы – ковры обросли плесенью и лишаями, половые доски прогнили.
Домовой вышел в сени и окликнул соратников своих, - клетника, овинника, банника, полевика, - ответом ему было скорбная тишина, только вороны где-то поблизости скрежетали клювами о старые кости. Нашёл домовой только жировика, отощавшего за время сна, - заснул он, прилипнув языком к пустому блюду, прямо на столе. Вместе они поспешили покинуть захваченное смертью и тлением село и искать новый приют.
На этом домовой умолк। Светало, и чем отчётливее становились контуры предметов в сумеречном свету, тем более блеклым казался силуэт домового। Так он и исчез, не дожидаясь петушиных криков, не попрощавшись। Вернулся он на следующую ночь, но рассказал только одну короткую историю, после чего, проверив хозяйские покои, исчез по своим таинственным, но бесхитростным делам।
А именно, историю о том, что случается с владельцами дома, которые не следовали его указаниям. Когда он жил на хуторе, недалеко к северо-востоку отсюда (он не знает, где точно и что с этим селом случилось), ему пришлось жить в доме, кирпичном, обмазанным плотным слоем глины, потому похожий на горшок, - общепризнанного скупедряя, которого даже попы чурались. Домовой пробовал навеять ему страшных снов о том, что нужно оформить наследство да помереть поскорей, чтоб не отравлять жизнь детям, - скупой вдовец не давал согласия ни на учёбу-карьеру сыну, ни на замужество дочери. Домового не уважал, гнал его прочь из комнаты всеми известными средствами и сыпал проклятьями. В ответ на это всё домовой проклял его самого. С тех пор скупец потел так, что в летний зной из окон в его комнате валил пар, как из бани; проклятый мучился от неистовой жажды, пил колодезную воду вёдрами, отчего сельский колодец обмелел, а у дворовых руки-ноги отваливались ему воду носить и вливать ему в глотку.
Через месяца полтора он окочурился, и когда его нашли, его тело напоминало переваренную морковку, - сморщенную и дряблую; а под окаменевшим от соли матрацем нашли пачки царских ассигнаций, промокших, затем высохших и потому склеившихся так, что стали деревянной прочности брусками.
Приложение: Из фольклора Ямато, кому понадобится:
Камадогами (др.-япон., «божества жилища»), в японской мифологии боги домашнего очага. В «Кодзики» такими богами считаются потомки бога O-тоси: Окицу-хико и Окицу-химэ. В Японии эти боги именуются и изображаются по-разному. Считается, что К. играют важную роль в сохранении семьи, в особенности в укреплении молодой семьи. Легенды о происхождении веры в Камадогами. записаны в раннесредневековых памятниках «Кондзяку-моногатари» и «Ямато-моногатари».
Дайкоку. У японцев-архаиков - Дайкоку божество богатства и удачи. Иногда ему поклоняются как покровителю домашнего очага. В нэцкэ он изображается в костюме-каригину, в шапке тори-эбоси, с молотком, крысой и мешком волшебного риса - символом богатства и достатка. Часто его изображают вместе с божеством Эбису, в паре.
А теперь - топиться.
Сообщения
Комментариев нет:
Добавлять новые комментарии запрещено.