Κατά τί δεύρ’ άνεφθάρης

Пожалуй, следует начать это письмо с возражения ответу на ваш вопрос:

Какова задача людей по отношению к богам? Воспевать их, служить им, развлекать их. Ради того затевалась и Троянская война.

Кстати, нет :з Полноценная политеистическая система, а не гомеровская «машина богов» [Gotterapparat Яна Бремера], предполагает категорию, в дальнейшем называемую гностиками πλήρωμα [к слову – переводится не только как «полнота», «насыщенность», но и как «множество»]. В полноте безобидной, но при случае [титаномахии, например] грозной, богам и без наших, человечьих, космогонических инсинуаций и сотрясаний безвоздушных пространств не скучно. Разумеется, что предвкушающим Finis Mundi эллинам было приятно мнить, что «и боги умирают», особенно, от тоски неизбывной. Заметьте, что различные формы почитания всегда оказывались подспудно полезными: мы ничего не знаем о правлении Пенфея, но кое-что подсказывает, - запретивший Праздник, в аграрно-мифическом царстве-государстве основополагающий, не может быть хорошим, даже в косном аристотелевском смысле, государем. Здесь по-становляется треножником вопрос о несомненной для нас надобности подражания господам-оформителям: вопрос насколько резонный для современного человека, ин-дивида модерна, настолько же дурацкий для архаика.
Для чего же понадобились длительные, петляющие и замысловато-ветвистые символические ряды, изображавшие Природу в её не-первозданном виде, но в эйдетической последовательности Первоначалу? Чтобы жить согласно высшему уставу Гармонии, которой проверка алгеброй нужна лишь номинально, как сертификация – вот, этот метод и эти средства реально работают, что не означает, - сертификацией мы обязаны только натуральным числам и переменным.

Тем не менее, это означает, что космологическая точность необходимо присутствует в Мифе, искажение которого регламентированы и ратифицированы самой Традицией, сродни прецеденту Марсия. Паллада сконструировала флейту, но выкинула её, как «неудачный» инструмент, - не только в соображении τεχνή, в порядке мироздания; инструмент, изготовленный богиней, со-участвует в космогонии по умолчанию.
Марсий, безвестный до того βοηλάτης, подобрал бесценный [для него] от-брос, за что был побит Аглавой [свето~воздушной, многообещающий эпитет, не правда ли?], но фюзис-уроку не внял, как сообщают нам Алкей Мессенский и Павсаний. На состязании судией был избран, по прихоти мойр, Мидас – тот, что обыкновенным телесным контактом осуществлял трансмутацию. Итого – победа над Фебом была присуждена какому-то простонелюдину из рода γλευκοπότης [по некоторым непроверенным сведениям Ксенофан упоминает, что Мидас, собственно, Марсия и отловил, близ родника - “κρήνη, ἐφ΄ ᾗ λέγεται Μίδας τὸν Σάτυρον θηρεῦσαι”]. Иная вариация, Гая Юлиуса Гигина [Gaius Julius Hyginus], мифантропоцентриста: победу присудили Марсию музы, но Аполлон взялся за «привычную» ему кифару и Победил, έκ τής νικώσης.

Выводы неутешительно банальны: смертные уже тогда были вольны делать всё, что занеблагорассудится, учитывая, что за прямой вызов с них спустят три шкуры или принудительно нарастят ослиные уши (как Мидасу). Полагаем, что на человечий вкус и слух музицирование Марсия было не хуже пасторальных мелодий Бетховена и Малера [Густава], и – с какой это стати мусические искусства стали развлечением? Боги, претворяющие первичную материю, субстанцию Вещей, не заботились о том, чтобы их Работа воспринималась как нечто безусловно наилучшее из. Скорее, напротив – убеждённый в совершенстве, по крайней мере, исправности мироздания практически неспособен устрашиться [≈ удивляться]; последнее – залог и важнейшее условие того, что существо исполнит всё «как надо», а не как левой пятке захочется.

N.B. Вы никогда не задумывались, отчего в так называемой академической музыке кифара, - утраченное звучание и потерянная техника, зато в духовой секции – два десятка разнообразных флейт? Разумеется, никто и не требует изъять все флейты из оркестров, “биг-бэндов”, ВИА, с соответствующими им партитурами и стилем звукоизвлечения. Проблема в другом – предположим, археологи, или, допустим, букинисты, откопали – кто в раскалённой солнцем пыли, а кто в сыром подвале, «мануаль» изготовления кифары и, собственно, применения её. Не исключая вероятность чуда, - того, что инструмент зазвучит правильно, в настоящее время мифическая топика κιθαρωδέω вытеснена целиком, полностью и окончательно (в данном сегменте цикла). Что является синфазной причиной~следствием реконфигурации Космоса.

Но неизбежно захотелось - Диодор Сицилийский пишет, что Тифоноубийца раскаялся, порвал струны на кифаре и отрёкся на время, предположительно – до появления теории музыки Пифагора, от музицирования вообще. В “Строматах” Элиана упоминается также, что марсиева шкура стала вожделённым фетишом во Фригии, откуда по всей Элладе распространилась традиционная экстатическая песня и пляска, - неотъемлемый атрибут дионисий. Между тем, нелепо предположить, что если бы Марсий посвятил свою игру, скажем, Дионису [или Отцу своему, не аэду Олимпу, а Пану], ему это зачлось актом почитания. Πάν, оставил без внимания инициативы своего прямого потомка, что и предсказуемо, и внятно даже далёкому от эллинского Мифа уму: низшие божества оплакивали Марсия как «своего», но это не означало, что в Космосе оный был значительной фигурой.
В целом, панегирическая поэзия была не более, чем тоже полезным придатком к эпосу, и нам отнюдь не импонирует тенденция считать античных кифаредов сплошь любимцами Полигимнии (и немножко Эрато) способных разве что «отчитываться перед начальством» непременно со слащаво-льстивыми интонациями. Средневековая лирика, рыцарская поэма в этом тоже участвует, - ей нередко «ставится в вину» спорадическая «прелесть», надоедающая к третьей~четвёртой строфе славословий Даме ещё какой Прекрасной.

…Только что снилось нам: прибыл как-то раз Пан, увлечённый свитой Диониса на Палодес, что с восточной стороны от Босфора. И на многих островах местные обитатели, от безымянных дриад до дочерей Галатеи, хоть и принимали участие в весёлых пиршествах, облачены были в траур и приветствовали Великого Отца несвойственным для σχεδόν-смертных шёпотом “Αληθώς Aνέστ” [воистину воскресе]. На Паксе Пан не выдержал, как даст своему сатиру-«адъютанту» меж рогов и спросил не терпящим уклончивых ответов тоном: - Кто слух пустил, мать твою ети?..

Из всего вышеизложенного предварительный вывод первый: единственно чем может быть «интересен» человек – богам, так это сработанным на совесть и страх перед неотступной карой репрезентацией Космоса. Ямвлих Халкидский намеренно начинает книгу “О египетских мистериях” непосредственно с изложения основ мифической космологии, - теургия, как искусство, суть инсценировка Мифа. Например, мантические техники, прорицание Пифии, вплоть до периода т.н. «эллинизма» были наделены поэтикой не этнокультурными детерминантами, - архаика и не воспринимала, и не репродуцировала [в миниатюре] космологическую структуру иначе.

В данном фрагменте остаётся пояснить некоторые аспекты критики Гомера в ретроспективе античной космологии. К сожалению, любой, сравнительно со-временный перевод предоставляет возможность выбора читателю. Вариация первая: счесть конфликт ахеян с уроженцами Илиона отражением έξ άνθρώπων назревшей давно вражды богов, причём, всех против каждого, а не как ранее – поскандалили и продолжили творить мiр, грубо говоря, адюльтером. Деструктивный виток спирали всегда завершался единением враждующих противоположностей, потому что война про-исходила между Мужчиной и Женщиной. Зевс, в те лихие века ещё не капризный космократор, в ультимативных выражениях запретил прочим богам вмешиваться в дела смертных: чай, не маленькие уже, сами разберутся. Ведь для эллинских богов человеческая война – фигня, главное – манёвры; космогонические и эстетические вместе с тем. Однако, Гомер под неясными предлогами проецировал увлечение [πτοέω], характерное, типичное для человека, - находит пустяковые предлоги для продления вражды. Неизбежно напросятся параллели непреходящей брани квинты и кварты по Грасе д'Орсе – цвета Спарты и Микен – багровый, золотой, цвета Илиона (солярного полиса, как видно из этимологии - Ίλιάς от [ή]λίωσις – “быть под солнцем”) - ?, но скорее всего чёрный и белый. Тирания Спарты, Микен и других аттических полисов против «просвещённой монархии» Трои. Всё это прямо, не косвенно, выталкивается за дихотомию суровой жизни половой; на стороне и ахейцев, и ίλιόθεν сражались полноценные диады. Там, где состоявшаяся пара / семья встаёт против другой пары / семьи, примирение возможно лишь когда одна истребит другую [это убьёт то] или обе порешат друг друга [в эпилоге написать, что виновны и Монтекки, и Капулетти]. В случае с семьями Атридов, и царя Итаки, так и получилось:

Телегону [бастарду Одиссея от Кирки] суждено было выполнить месть Великой Матери, сопряженную с самой Ананке, неизбежностью, судьбой. По указанию матери, - пишет Аполлодор в своей компиляции мифов, - Телегон отправляется на розыски отца. Он, возможно, не зная, куда прибило его корабль, оказывается на острове Итака и нападает со своей командой на пасущиеся стада. Одиссей выходит во главе вооруженного отряда на защиту своего имущества. Телегон смертельно ранит неузнанного им Одиссея копьем, заканчивающимся вместо медного наконечника шипом с хвоста ската. Запоздало узнав, кого сразил в бою, оплакивает нечаянное убийство, а затем увозит тело Одиссея на остров Кирки; его сопровождает Пенелопа, которую он берет в жены. Кирка дарует им бессмертие и переносит обоих на острова блаженных.

Вторая вариация прочтения: на самом деле боги воспользовались, как это нередко случалось, масштабным конфликтом смертных, чтобы отсечь «лишнее». Крайним~лишним в данном случае оказывается космологический аспект: боги-де давно вынашивали бесхитростный план явить себя не с лучшей стороны, в сфере так называемого психологизма. Тем самым пресечь дальнейшие амбиции настырных смертных, то и дело норовящих нарушить их, и собственный, строй.
Действительно, архаический миф представляет их природу не изящнее работы молотобойца в кузне Гефеста, зачастую принимаемый за функционал. Разумеется, что царь, воин, поэт, и даже пастух – не функционалы, иное дело, что в рамках традиционной космологии выбраться за их пределы не представляется возможным. Становится необходимым Событие, абы к чему приводящее, абы как ведущее, сродни тому, что вы и ставите в пример:

Действительно, ведь когда-то они вмешивались, наказывали или, напротив, поощряли человека, одергивали зарвавшихся героев, похищали небывалой красоты смертных, насылали проклятия. Это теперь и понимается по большей части под мифом, и самое такое воспоминающее понимание выдает богооставленную данность простывающих божественных следов, на которых действительно преимущественно концентрируется Хайдеггер.

В этом пассажу нам нечего оспаривать, только дополнить: такого рода потеря, длительное или непреходящее ощущение “заброшенности” и есть случайность. Драматическая случайность. Помимо крайности автаркии низших, смертных, есть и другая крайность – ситуативная. Сильные задним, гм… умом учатся на собственных ошибках, но всё равно повторяются, потому что и в первый, и в тридесятый раз «понравилось». Рассмотрим канонический, да, опять гомеровский пример.
В принципе, троянская кампания могла завершится гораздо скорее, чем «было запланировано»; боги не подписывались на тотальный геноцид, они выразили солидарность ущемлённой отнюдь не одним дележом яблока Гере и Полиаде, у которой были свои претензии к ближневосточным племенам, не исчерпывающиеся отстаиванием интересов фаворитов-ахейцев. Обратите внимание, что на доминацию инстинкта самосохранения, как правило, требующего прекратить конфликт как можно быстрее и “малой кровью” [то есть кранты всем и сразу] сослаться не получится. В этом отношении Афина и Гениоха [“родительница”, эпитет Геры] строго задают параметры Диспозитива Господства. В режиме ДГ сатисфакция Власти, будь то воздаяние или наказание, всегда экстремум. Что проку дезавуировать, нейтрализовать противника? – даже сдавшегося врага рекомендуется уничтожить. Правда, случаются исключения, когда недруг~соперник побеждает посмертно, сродни мести кентавра Несса (нам более симпатична вариация Птолемея Гефестиона, писавшего, что Геракл совершил αύτοκατάφλεξις, однажды найдя себя неспособным натянуть тетиву). Итак, Гера настаивала на истреблении всех троянцев, Афина, для которой тактика было важнейшим из всех искусств, настаивала на немедленном разрушении города.
Потому что слабо ориентирующемуся в античной мифологии существу ясно – растягивать удовольствие выгодно со стороны богов одному Аресу. Работа у него такая. Выигрыши прочих апеллировали к далеким перспективам экономии, что уже не удивляет в виду обрушившегося на Элладу изобилия трофеев. Почему хитрит и изворачивается Феб? -

Их лишь увидела светлая взором Афина богиня,
Так истребляющих воинов Аргоса в битве жестокой,
Вдруг от Олимпа высокого, бросившись, бурно помчалась
К Трое священной; навстречу богине, узрев от Пергама,
Феб Аполлон устремился: троянам желал он победы.
В встречу спешащие боги сошлися у древнего дуба;
Первый к богине воззвал дальномечущий Феб сребролукий:
"Что ты, волнения полная, дочь всемогущего Зевса,
Сходишь с Олимпа? К чему ты стремима сим пламенным духом?
Или склонить аргивянам неверную брани победу
Хочешь? Троян погибающих ты никогда не жалеешь?
Но прийми ты совет мой, и то благотворнее будет:
Нынешний день прекратим мы войну и убийство народов;
После да ратуют снова, доколе священного града,
Трои, конца не увидят, когда уже столько приятно
Вашему сердцу, богини великие, град сей разрушить"

Основные мотивы Боэдромия [Βοηδρόμιος, «бегущий на помощь»] достаточно очевидны, но есть ещё субтильно-латентные, по большему счёту, до времён Гомера не знакомые эллинам. А именно, - изрядная потеря влияния в Аттике. По-хорошему удовлетворить взыскательного бога не удалось, Бранхидов [царская династия в Дидиме, близ Милета, прародины эллинской философии, позже изгнанная персами в Бактрию] ещё не было даже в зачаточном состоянии, Дельфы уже угасали, и к Пелопонесской войне утратили авторитет вообще. Вся надежда была на Ближний Восток, в частности Малую Азию, и с тех пор Аполлон приобретает ещё один эпитет, не роднящий, но близящий его со своей «бинарной оппозицией», Дионисом - Άλαῖος, «скитальческий».
Вывод уже не предварительный: Аполлон Фимбрей (было одноимённое святилище у врат Трои), Гринийский (титул Феба в Эолии и Милете) тянул с развязкой инцидента, желая укрепиться, укорениться на этой земле. Он желал сепаратного единоначалия, доминации, которой его обделили на родине. Очень человечно, не правда ли?

Так или иначе, статуарное мироздание пошатнулось, и впору было бы задуматься о фундаментальной реставрации, но куда там, - у поздних авторов преимущественно мы находим подозрительно человеческие меланхолию и рефлексии. Богов уже ничего не радует. Ещё несколько фривольных пересказов, и вот уже постановляются сатирические драмы в театрах, - как будто у человека появилась способность, стало быть, и потребность смеяться «хором» и непременно публично. В этнокультурном контексте это предзнаменование Эпилога – человеку понадобилось специальное зрелище, чтобы развеселиться. Первые поколения сатириков в Афинах и Вечном Городе ещё удерживались от ресентимента, зато последние израсходовали весь арсенал «психических нечистот», так что христианский пуризм раннего средневековья был едва ли не всеми желанным антрактом в бесконечной череде актов постылого “Сатирикона”.

Последнее суждение - к завершающему фрагменту замечанию о риске:

Риск владеет тем, что брошено в опасность. Риск владеет человеческим существом, и дело последнего, по-хорошему, исполнять инструкции этой инстанции, а не бежать в страхе (Furcht).

Быть может, для вас это будет «открытием», - риск становится делом благородным, когда уже очевидно, что генеалогическими, естественными и телеологическими методами благородства не получить, не воспитать, не заслужить, не выработать. Не рискующий не ест то, не пьёт сё, не играет в хоккей и так далее; для нас это стереотипическая модерновая уловка [к слову, на греческом дефиниция говорящая самоё за себя - διάδυσις], - как бы половчее выдать процесс за основательно мотивированный, доставляющий безотносительно результатов. Оттого в настоящее время «рискуют», с кавычками или без, все, кто способен на мизерное усилие, - вот на этот самый «ещё один вздох»; рискуют те, кому нечего терять, - а ведь и правда, всё меньшим мы располагаем, как гипотетической ставкой в невероятной игре. Наш вызов категории риска заключается в том, что её слишком просто ассимилировать с современным культурным ландшафтом, где все происходящие и преходящие процессы, не говоря уже о событиях, стараются «сами собой» влиться в слаженную симфонию осуществляемых «воль», двигателей прогресса и исправников ситуации. Возможна и обратная, зеркальная экстраполяция: риск возникает от снижения до критического минимум опасности. Потому что опасность, действительная опасность, а не воображаемая, подразумевает два реактивных модуса: агрессию и защиту. Оба могут быть аффективно-чувственными или интеллектуальными, тщательно рассчитанными. Среди олимпийцев первый представлен Аресом, второй – Афиной.
Поэтому же, несмотря на то, что в традиционном этнокультурном диспозитиве было предостаточно азартных игр, риска – не было. «Пусть решит жребий» - говорит (с одного края поля брани) Ахилл; «на всё воля божья» - отвечает с другого Гектор [см. “Илиаду” гл. ХII, строках 237 - 246] – это не риск. Это неукоснительно следование предопределению.

В природе нет «рискующих» существ, таковые обретают[ся] только έν άνθρώποι, в «гуманизированных» пространствах, в том числе в сфере интерпретации мироздания. Архаика и Традиция, в большей мере полагавшаяся на подражание природе, пусть и доступными человеку средствами, чем на изыски человеческого ума, не представляет выбора между тратой и избытком как позволяющей в некий определённый момент рискнуть противоположностью. Знакомый каждому русскоязычному читателю с детства пример: “Направо пойдёшь – коня потеряешь, себя спасёшь; налево пойдёшь – себя потеряешь, коня спасёшь; прям пойдёшь – и себя и коня потеряешь.” Раз уж попался такой валун-пинакс [πίναξ - указатель] означать это может только одно – существо, вне зависимости от опасности, движется [движимо] и направляется [направляемо] к полюсу того, что «не есть».
К слову – для риска, как и для мести, и жертвенности ради нужен субъект, по крайней мере, прото-субъект. Не единожды в этом журнале уже упоминалось, - первый раз комментарием Коллектива Бесов, что «месть бытия» суть оксюморон, если угодно, даже нонсенс, и тогда вся критика Хайдеггера всё равно сводится к уличению в теоретической неудаче, если совсем не-угодно – к методологической апории: как бы выдать субъект за онтологически основательное существо, а не дезонтологизирующее, дезонтологизированное. Мы ответим незамысловатым: а зачем вам? Они (вы) у нас (них) субъекты что ли? Самое скверное, что единственное, чем может рискнуть субъект, так это его единоличным статусом, который ни разу не безусловен и срабатывает только в тепличных~лабораторных условиях, сродни психиатрическим клиникам [подробности у Фуко(лта), разумеется]
Отсюда же наше возражение тезису “точнее говоря, Бытие, как риск по преимуществу, отпуская сущее, рискует человеком”. Пойдём и спросим у Бытия, насколько άνθρώπειον «годны» в качестве объекта риска. Что Оно «ответит» мы расскажем в следующий раз.