Σμικρόν τό χρημα τού βίου, δείδω, μέ …κατά χρόα πάντα σαπήη

От нашего внимания не могла ускользнуть одна весьма досадная тенденция, поразившая жанровые искусства Европы, вплоть до вос-сходящих в ретроспективе к Началам корневых пластов. Это – т.н. декаданс, должный исчезнуть ещё во второй половине прошлого столетия, и продолжающий раздражать лишь в аспекте регресса и дальнейшего ухудшения ситуации. Но, будем порядочным, хотя и лишённым т.н. «совести», существами и начнём с основополагающих координат невозврата, где прочие существа, недостаточным образом субординированные, смогли вычитать, вычислить и осознать последовательность деградации.

Как мы ранее сообщали, в последних главах подытожившей всю «философию декаданса» книги “Закат Европы” Освальд Шпенглер «упрекает» эллинов в недостаточности “историцизма мышления”, позволявшего беззастенчиво переплавлять золотые статуи, от безымянных локализованных божков вплоть до самого Аполлона, в некоторое количество ходовых монет. Шпенглера ни мало не тревожил тот факт, что без экстренных мер “монетизации” Аттика пала под натиском персов, задолго до «периода эллинизма»; мы крайней сомневаемся, что самобытный ближневосточный народ обошедшихся бы с памятниками средиземноморской культуры «изящнее» халифа Умара, да будет доволен им Аллах (кстати, на этом сайте можно прочесть трогательное опровержение). Далее Шпенглер сооружает умозрительную конструкцию на кводативности «валюты», как преодолевающего пространство и время номадического количества, в силу чего и возникает Царство Количества, - событие, знаменующее собой наступление Последних Времён, когда времени больше не будет, и не потребует забота-о-бытии; и жить, и умирать станет настолько приятно, что все примутся подражать римским стоикам, сродни Аннεю Сенеке и Эпиктету, умирая - жить.

Наша проблематизация сугубо техническая, хотя и сопряжённая некоим образом с онтологической: с некоторых пор даже для оригинальных [не]зависимых разработчиков™ стало невозможным повторить наследованную ими систему репродуктирования и репрезентации; вместе с тем, уже в эпоху гаснущей античности, появляются на авансцене Истории те, кому категорически претило повторение. Эпикур и его последователи, особенно, юридически грамотный Лукреций Кар первыми заметили, что между подлинным и подобие образовался самовозрастающий зазор, куда хлынули нечистоты в самом биологическом смысле этого слова: чернь. Πολλοί наскоро выбрали себе тех богов, которые сулят им выгоду.

Какой же бог особенно милостив в смутные времена? Ну, конечно же, χρύσεον βους, - лёгким движением тяжёлой руки тимократов становящийся оружием, провиантом, наградной атрибуцией, словом, всем тем, что элементарно претворяется в деньги. Грасе д'Орсе не случайно прослеживал связь символики митраистов с банковским делом; предтечей капитализма была «деспотия кшатриев», прежде всего – латинян. В итоге некоторых фундаментальных трансформаций наибольшей «востребованности» пользовались боги, обоюдно благосклонные к экономии, - охлос в этом принял самое живое, насколько сумел, участие, - тем, что экзальтированно поддержал интенсивное производство идолов. Ещё более дегенеративное репродуцирование подобий мы обнаруживаем в эпоху тотальных синоптических и паноптических обществ, в рамках которых подсматривание за элитами капитализма / посткапитализма становится θεώρημα [θεώρησις], зрелищем.

Таким образом был по-рождён в метастазах парадигмы феномен онтологически несообразного символизма, - по аналогии с ПоМощной элиминации знака, - проявляется нечто, из чего можно что-то изъять, и нечто, что можно беспрепятственно поместить в какую-либо форму. При благоприятных внешних условиях, разумеется, трудовой народ «не оценит» идола, не соответствующего его убогим [приблизительным, косвенным, отчуждённым] представлениям о прекрасном, ужасающем и прочем.

Важное замечание: художники средневековых Нидерландов, Германии и продолжавшие их делание графики и живописцы Северного Ренессанса, в отличие от коллег средиземноморских держав, воспроизвели именно Традицию до эгалитаризации эстетики. Например, полотна Питера Брейгеля Старшего [Pieter Bruegel de Oude], и в жанре эсхатологического визионерства, и в пасторали, не производят впечатления «наигранности». “Триумф смерти” [илл. 1, 2] и "Безумная Грета" [илл. 3] изображают не идиллический ландшафт, в одночасье подвергнутый ковровым бомбардировкам (о чём «повествует» атлантистский кинематограф); но и не увядающие сельские ~ городские красоты. Это самый заурядный из современных Брейгелю пейзажей, куда воображением помещены «симптомы упадка», увядания, с минуты на минуту восходящие к тотальному уничтожению. Сравним эти полотна структурно с “Фламандскими пословицами” [илл. 4], “Битвой Масленицы и Поста” [илл. 5] и “Страной лентяев” [илл. 6], - теми, что являются лучшими иллюстрациями к трудам Йохана Хейзинге, академического певца помпезности позднего средневековья. Реконфигуративных дистинкций, таких, как изображения одежды, драпировки, деталей интерьера, физиологических подробностей (пропорции тела, выражения лиц), мы не находим.

Напротив, мы видим «захват врасплох» гетерогенной целостности, ранее замеченной в средневековой гравюре “Totentanz” [Macabre dance] – смерть, всеобщая гибель, адекватная Диспозитиву Господства (как правило – коллективная смертная казнь в разнообразных вариациях, см. дальний план “Триумфа” на илл. 2) уравновешивает все касты, все сословия, спрессовывает их в Одно. Заметим также, что изображения Пляски Смерти, преимущественно, - развёрнутый панорамой хоровод, закольцованность которого отсылает к манифестационистскому Уроборосу и Примордиальной Доктрине Циклов [ещё кое-что можно узнать здесь].

Теперь просим вас обратить внимание на картину “Падение мятежных ангелов” [илл. 7]. Помимо заметного влияния Иеронима Босха в ней неукоснительно обнаруживается парадоксальные сближения возвышенного и низменного: verborum cacodæmon прописаны ничем не хуже персонификаций вершин ангелической иерархии. Тот самый случай, столь редкий в со-временных, модерновых образцах искусств (кстати, гламурные рафинированные «демоны» иллюстраторов беллетристики жанра «фэнтези», самый известный из коих, Борис Вальехо, - самый натуральный модерн и есть), когда Зло не смотрится тщедушным, болезненным, неполноценным, - и не здоровым, чарующе-привлекательным, в конце концов – «милым». Оно просто отвратительно, как вивисекцированная в естественных условиях жаба (напр., раздавленная колесом телеги).

илл. 1

илл.2

илл.3

илл.4


илл.5

илл.6

илл.7

В знойных республиках, герцогствах и микро-царствах всё было гораздо печальнее, хоть и красивше: Микеланджело Меризи Караваджо (28 сентября 1571 — 18 июля 1610) "изобрёл" тот стиль живописи, благодаря которому даже гнилой фрукт смотрелся несуразно аппетитным для своих вкусовых качеств; именно на исходе XVI столетия, а не с по-рождением т.н. академической манерой рисунка и живописи намечено деградационно-эгалитарное тендирование – любоваться можно всем, всё может быть источником, стимулом и «волей» (что сомнительно) к наслаждению.
Мы уже не спрашиваем ни у кого, откуда у Грифона взялось седло [!] при «встрече» с Энгром [илл. 8], и почему благословление Магдалины у Александра Иванова при всей непредвзятости реципиентов похоже на жеманно-манерный флирт [илл. 9]. Гарантия участия в сигнификационном наборе решает всё [господне повеление потому что], - красота приобретает, во-первых, трэйдмарк, во-вторых, она позволяет себя накоплять, рассеиваясь на унифицикации, удобные для экономии, накоплению.

илл.8

илл.9

Первый μουσείον основан в Александрии Птолемеем I, приблизительно в последнее десятилетие III века до н.э., и только два тысячелетия спустя, после открытия Лувра (1793-й) для публики, слово «музей», означавшее статусное место Хранителя, как правило, мецената, приобрело «современное» значение. Совпало это событие, в порядке деградации, с декоративными метаморфозами европейских элит - если аристократию сместили буржуа, то учёных принялись смещать верификаторы, каталогизаторы, словом – накопители. Если изъять из философов Aufklärung «традицию в осадке», вместе со всеми домыслами и побочными эффектами, метафизика, гегелевская ли, кантовская ли, - собрание банальных суждений, теряющих ценность по мере вытеснения контекста.
[Культура Романтизма обусловила появление ряда национальных музеев, и, в значительной степени, определила понимание музея как фактора национального самосознания. Появление Венгерского национального музея (1802), Национального музея в Праге (1818), Национального музея древностей в Копенгагене (1819), Германского национального музея в Нюренберге (1852), музея древностей в Сен-Жермен (1862), музея древностей в Бухаресте (1864), Румянцевского музея в Петербурге (1831) и Государственного исторического музея в Москве (1872) необходимо рассматривать как частные проявления единой тенденции, связанной с интересом к историческому наследию.]

Завершилось всё это дегенеративным культом антиквариата, и вообще, «всяческой старины». Ближе ко второй половине XX века на Западе и к концу 90-х того же столетия в России наскоро состоялась коллекционеры, готовые мастурбировать на всё, что напоминает благородную гниль™, - окрашенную окислом меди в бледную зелень бронзу, истлевший, порченный молью и мышами псевдо-гобелен, раскрошившуюся гипсовую лепнину. Маньеристские «завитки» в архитектурном орнаменте с тех пор наделены эротическим компонентом, о коем копии античных изваяний в виллах клана Борджиа и мечтать не смели: что может быть сильнее Похоти? Алчность!
Сохранившаяся старина дорого возьмёт, - у некоторых коллекционеров она похитила всю биологическую жизнь: то, что в мiре победившего креационизма обретает эксклюзивную ценность. В любой квартире старше пятидесяти лет, или «увёдшей» от прежнего топоса наследство предыдущего поколения, довоенного и послевоенного, «случается» по меньшей мере один предмет (от-меченное временем), за баснословную для некоторых ценам «честь имеющий» быть представленным на витрине антикварной лавки. И никого не тревожит два онтических факта:

- Как некогда поимевшие косвенное отношение к этому serious business протоколируем, - не обольщайтесь, что покупая «керамику III Рейха» вы получите блюдечко со свастикой и тотемным пернатым, на котором «честь имела» стоять чашечка (в комплект не входит) самого Г.(~итлера, ~еббельса, ~еринга). Вы всегда приобретаете копию, чтобы ни заявил вам продавец-консультант.
- На владение, обладание (корневой слог – “лад”) мог притязать лишь модернист. Их отныне нет ни у нас, ни у них, мы гарантируем это™; об этом же мы сообщали в одном из протоколов конспирированных совещаний, -
В премодерне Вещь послушно служит и безмолвно наставляет. С нею можно договориться, но иногда не получается.
В модерне Вещь говорит: понимай, как знаешь.
В постмодерне пренебрежительно бросает пользователю, - «Ну, ты понел».

Ещё большие внутренние противоречия в капиталистическом обществе назревают, когда потенциальные владельцы и со-обладатели узнают, что вместе с наращивание стратегической и технической мощности системы подделки, практически синхронно возрастает и мощь реставрации. Гипотетически эти системы переплетены или, по крайней мере, тесно взаимодействуют друг с другом; подделка может стать неотличимой от «состарившегося» оригинала, как и реставрированный с пиететом к Вещам, а не абы как, “оригинал” практически идентичен исходном эйдосу. Его даже можно вновь начинить смыслами, только делать это уже некому.

Понятное сомнительное дельце, многими воспринимаемое как злодейство, потому и «некому» - тендирование к старинке, которую уже тщательно выпотрошили, семантические потроха которой препарированы задолго до рождения «декадентов», побуждает последних воспринимать только порченный микрофлорой, ржавчиной и ветрами продукт культуры. У нас есть все основания полагать, что, окажись апологеты упадничества в недалёком прошлом, весь этот помпезный ампир, квазиготика и другие элементы городского ландшафта Модерна, целёхонькие, новенькие, полированные вручную, показались бы фанерными декорациями к какому-нибудь гнусному «историческому фильму», большая часть бюджета коего была пущена именно на бутафорию. Не говоря уже подробно о том, что т.н. население этого отнюдь не лучшего из мiров показалось бы труппой прескверно играющих актёров.

В аспекте геополитической и этнокультурной поляризации, - в отличие от других азиатских культур, дальне- и юго-восточные достаточно быстро привыкли к вестерновому ландшафту, атрибуции и символике, от христианской [преимущественно католической] до попкультурной эклектики. За наивной, но свирепой ксенофобией клана Айдзу [会津] и других «варваров» эпохи Бакумацу [幕末] виднеется гораздо более основательная мотивация, чем «жестяной консерватизм» с натуженным неприятием всего нового. К слову, ксенофобия в Ниппон была непреходящим модусом взаимоотношений между этнокультурными диспозитивами, и не только внешними. Монархисты Эдо ~ Токио объединились под лозунгом Сонно Дзёи [尊皇攘夷] “Да здравствует Император, долой варваров!”, были ответственны за многочисленные убийства иностранцев, особенно в начале 1860-х годов. Затем с тем же норовом принялись истреблять своих «бывших» соотечественников, в 1868-м году ставших сепартистами. Для присягнувших на десять тысяч лет Императору находившиеся по ту сторону баррикад гражданской войны Босин Сэнсо [戊辰戦争] были существами, даже более далёкими во всех смыслах, чем понаехавшие европеойды.

И те, и другие активно применяли огнестрельное оружие, современные им типы военных судов, заимствованных у новой Владычицы Морей, стратегию голландцев и англичан, в том числе «взять измором», посредством экономической блокады, целые провинции. Иными словами, что реформаторы, что ретрограды всегда брали от Запада самые опасные Вещи, - то, что позволяло им убивать друг друга, не теряя этнокультурной идентичности; азиатам удалось приручить ядовитую гадину, прежде насмерть покусавшую многие народы.

После чего, народу микроконтинента стало безразлично, - менять ли гэта [下駄] на кожаные туфли, юката [浴衣] на платье европейского покроя; рисовать ли, как прежде, Укиё-э [浮世絵] или подражать Ренуару (получалось порой лучше). И никакого аналога так называемого Тарского Бунта лета 7230 (1722г.), по некоторым данным бывший прямым следствием указа 16 января 1705 г. «О бритии бород и усов всякого чина людям, кроме попов и дьяконов, о взятии пошлины с тех, которые сего исполнить не захотят, и о выдаче заплатившим пошлину знаков» (Его неисполнение влекло суровые наказания, даже ссылку на каторгу). Не только потому, что принудительная модернизация Ниппон почти не затронула, 日本民族え не запрещали придёрживаться традиционного уклада.

Тем не менее. Азиату незачем читать главу книги Рене Генона “Инициация и духовная реализация” под заголовком “Обычай против традиции”, чтобы понять тщету обыденного накопительного консерватизма. Привержённость предметному и символическому всегда, рано или поздно, сваливается в дегенеративное накопление, - кому, как не азиатам, раз в году избавляющихся от старых вещей (дабы не постигла их Ярость Вещи, которой плохо распорядились) это понимать. Пока гордый белый человек кочевряжится – это ему не нравится, то ему не угодно, азиат способен сожрать что угодно и кого угодно, не поперхнувшись. Если принять во внимание этические директивы воинского сословия в Ниппон, то 3 сентября 1945 года весь офицерский состав 大日本帝國陸軍 во главе с Ёсидзиро Умэдзу [梅津美治郎] должен был совершить массовое сеппуку, но – с какой стати “должен”? Этот народ «умирал» от чужого и собственного яда уже столько раз, что даже фундаментально гибельные инновации [припомним «Камертон разрушения» из “Девяти жизней Томаса Каца”] представляются сущей чепухой. Злокозненным отравителям же хуже – упоённые своими победами, они не замечают интенсивную выработку иммунитета против их отравы у своих жертв. Самые прозорливые умы микроконтинента, вероятно, уже тогда, во всеобщем Абсолютном Отчаянии капитуляции, усматривали грядущие победы панмонголизма, в том числе подобострастное обожание тех, кому по-хорошему в заповедную область не соваться.