Тίς ἐγγυάω τὰ μέλλοντ΄ ἔσεσθαι

Конспект снов с 11-го на 12-е, и с 12-го на 13-е июня сего года.

Очнулся я от неласкового прикосновения стекла к черепу чуть повыше виска. Оконного стекла в автобусе. Сквозь него я увидел лишь нечто, напоминающее отдалённо внутренности современных мне туннелей, за тем исключением, что вплоть до остановки всё мелькали и мелькали дверцы и роскошные ворота, за которыми виднелись скромные рыночные лавки и грандиозные гипермаркеты.
Автобус снова колыхнуло, а с ним и всех пассажиров. Их было немного, и все выглядели вполне здоровыми, трудоспособными, как максимум – тридцатилетними, одетыми опрятно, не без чьего-то чуткого вкуса. Наверное, будь я в их обществе «частым гостем», удостоился бы подозрительно-презрительного взгляда, - как показал мой опыт в дальнейшем, в этой стране и в этой метрополии если не все, по крайней мере, подавляющее числом большинство смотрится так же. Ещё оттуда же, из опережающего опыта – необходимая мера предосторожности, безопасности и пенитенциарных учреждений по сокращению так называемых особых примет: более столетия назад, когда генная инженерия позволила регулировать внешность новорождённых, контролировать развитие детей и взрослых, приостанавливать старение и многое другое, поиск и опознавание производится только по двум критериям – чертам лица и отпечаткам пальцев.

Об этом мне поведал мой гид, встретивший меня спустя два часа бесцельного блуждания по улицам. Улицами, между тем, было сложно назвать этот транспортно-коммуникативный лабиринт, в коем я очутился, едва сошёл на пластиковый тротуар. Где я ни задирал бы голову, не видно было неба – только четыре и более пешеходных перехода и монотонный гул бесчисленных автомобилей, несущихся из дали в даль множеств эстакад и акведуков.
Несколько слов о моём гиде. Сдаётся мне, всё могло быть хуже, гораздо хуже, - за мной никто не гнался, не колол слоновьей дозой «сыворотки правды», затем принуждая врать на какой-нибудь пресс-конференции о прошлом, будто оно было хуже, чем гипотетическое «сейчас», хотя я до сих пор не решил, что болезненнее и страшнее. В общем, мой гид оказался обыкновенным «гражданским», без регалий, льгот, грантов на «выпас пришельцев» и тому подобного. Средней руки сотрудник «очень среднего» НИИ, как он сам после знакомства пояснил, было бы очень странно, займись мной, скажем, ФСБ, за почти двести лет не изменившая название, зато модернизировавшая принцип «никого не впускать и не выпускать» до абсолютного безразличия.

- Суть в том, - сказал гид, не стесняясь при мне ковыряться в носу и выдёргивать из ноздрей волоски, - что за прошедшее столетие люди [peoples] подустали от сенсаций. И даже если начнётся внезапное инопланетное вторжение, они как ни в чём не бывало пойдут на работу.
- Ну, а если место работы будет уничтожено в силу непредвиденных обстоятельств?
- Пойдут на государственную биржу труда, - парировал гид, продолжая говорить на обратном машинном переводе с русского на английский и наоборот (записывая его реплики, я перевожу его высказывания на литературный русский) - нисколько не удивившись тому, что их офис руинирован [in ruined]. А если не найдут биржи, - стройными шеренгами как один [as one] пойдут в Управление по Социальной Защите Населения, оттуда…
- Минутку… Если здесь всё всем безразлично, то как реагирует местная власть, допустим, на жалобу о краже или грабеже?
- А никак [no way]. После того, как личность преступника начали определять за считанные секунды, стало достаточным… Гид замялся, подбирая нужные слова, и я ему подсказал:
- Block oxygen…
- Да, точно, перекрыть кислород. Финансовый. Заблокировать его банковский счёт, пластиковую карту, чтобы он без пластической операции не смог ни заработать, ни потратить. Так как счёта и пластиковые карты здесь и во всём мире – по одному на индивидуума, а пластические операции стоят так, что за всю жизнь не награбишь, то…
- Преступления стали привилегией элит?
- Ага. Лет пятьдесят назад, наверное, так и было. Вы можете себе представить, как это быстро им надоело, и почему?
Настала моя очередь замяться и мямлить:
- Гм.., приблизительно…
Гид не обратил внимания на моё смущение и продолжил:
- Ну, да, естественно. Азарт охотника сходит на нет [frizzles] когда жертва перестаёт сопротивляться и убегать. В обществе скоро распространились слухи, оказавшиеся правдой, что все эти истребители [exterminators] исчерпали свою небогатую фантазию и теперь удовлетворяются тем же, что и обыкновенные граждане, наркотики, алкоголь, семейные ценности…
- Именно в таком порядке? – перебил его я, нимало удивлённый.
- Именно в таком, - невозмутимо ответил гид, - здесь и сейчас [here and now] предостаточно организаций, которые в определённый момент, когда жизнь индивидуума подвергается опасности, получают полные полномочия вмешиваться в его жизнь. Как это сказать…
- Погулял и хватит.
- Точно! До двадцати пяти лет здесь мало кто учится или работает, напротив, молодёжь тратит астрономические суммы на развлечения, далее они неизбежно ставятся перед выбором – самоубийство или карьера. Но процент самоубийств [suicide’ rate] невероятно низок, что-то вроде тысячной доли от миллиона предпочетших поступить в ВУЗ или найти работу, пусть даже мало оплачиваемую.
- Потому что умирать всегда страшно?..
- Потому что умереть после двадцати пяти лет не дадут, - отозвался гид и недобро рассмеялся.

Лет двадцать назад, - вновь заговорил он, слегка поменяв тему, - от непрерывной черед эпидемий сильно проредилась популяция монголоидов, не имевших иммунитета к вирусу <неразб.> В итоге от трёх без малого миллиардов китайцев, к примеру, осталось около шестисот миллионов, разбросанных диаспорами [settlements] по всем государствам и регионам, где представители монголоидной расы были только ассимилирующимися. В ваше время это стало бы предлогом для объявления международного карантина, запрета на въезд и выезд из страны и отдельно взятых городов, принудительного надзора и изоляции всех китайцев, корейцев, японцев, вьетнамцев так далее. Ничего подобного не происходило у нас, никаких мер предосторожности и помощи…
- Геополитическому соседу и конкуренту.
- Примерно так. Вы спросите, какое отношение это имеет к принудительной защите граждан <неразб.> после двадцати пяти лет? А это фактически главный парадокс нашего времени, - здесь и сейчас забота [solicitude] распространяется на каждого, но не на всех, - у общества, не солидарного ни с другими, ни с самим собой, нет планов, оборонительных, спасительных, словом, на все случаи. Как нет никаких проектов у руководства этим обществом, регулярно заявляющего во всех СМИ, что в рамках этого государства каждый может позволить себе заботу о себе самом, подчёркивая, что не следует доверять эту деликатную миссию кому-либо ещё, даже здравоохранению.

Тем временем, за этим неторопливым диалогом, мы беспрепятственно добрались до дома моего провожатого. О ландшафте мне нечего вам сообщить, - он был тем же инвариативным нагромождением тоннелей, ведущих словно в «никуда», иначе говоря, в какую-то архитектурную бесконечность, где различие между жилищем и публичным местом заключилось в вывеске с идентификационным номером. Проходя мимо «квартиры» какого-то богатея, я принял её за салон антикварной мебели, над чем всю оставшуюся пешую дорогу искренне гоготал мой проводник. Пояснив, вместе с тем, что в любом современном ему городе за хорошие вкус и манеры среди успешных граждан считается выставлять своё имущество и даже интимные взаимоотношения напоказ. В порядке вещей считается, что если один из супругов ли оба заводят любовника или любовницу, об их неправомерной связи должны знать все, включая случайных прохожих. Эротическими и порнографическими сценами, с тем условием, что партнёры должны быть совершеннолетними, прошедшими аттестацию и процедуры медицинского контроля, - в строго индивидуально порядке, - никого не удивить, пояснил гид. Проявления ревности случаются чаще в порядке ситуативных встреч «официальных» пассий [concubines and lovers] с прочими сексуальными партнёрами своего «сюзерена», чем между мужьями и жёнами.

Я ожидал увидеть за металлической дверью в коридоре-тамбуре, ничем не отличающегося от известных мне «общих прихожих» более чем скромную «каморку», захламленную и затхлую, но жилище моего гида оказалось просторным до неуютности, таким, как представляют жильё постсовременного человека рекламные каталоги. Гид представил мне свою семью, - женщину с механически выверенными движениями «принеси-подай», как будто не способной моргнуть без приказа мужа; двоих подростков с неуловимой разницей в чертах лиц и возраста, с совершенно пустым отвлечённым взглядом, дольше двух секунд не задерживающийся ни на чём.

Расширенные зрачки и замедленная реакция на любое действие и звук прямо указывали на их «болезнь». В процессе дальнейшего диалога с гидом ко мне постоянно возвращалась мысль, выраженная вопросом: сколько им осталось и до чего. Хотя, в принципе, не мне было беспокоиться и задавать неуместные вопросы, - но, на дальнейшем диалоге это, всё-таки, сказалось, - я промолчал почти всё время визита, предоставив гиду возможность выговориться. Иное дело, я не знал, стоило ли так «настойчиво» молчать, и думалось мне, что мой собеседник с таким же успехом мог сам играть в молчанку, зная, что всё сообщенное им – информация, которая защищает самоё себя. Его рассказы ничем не напоминали немую просьбу предотвратить своим пересказом, трансляцией, будущее – для одних слишком хорошее для правдоподобия, для других – слишком дурное, близкое к намеренной угрозе. И, по-видимому, он знал о прошлом, моей современности, больше чем я сам, подчёркивая всей словоохотливостью, что его «болтовня» обращённая в обратном направлении времени постсовременности, ничего ровным счётом не изменит, сколько бы людей это ни услышало и прочло ранее.

Небрежно проведя рукой по спинке дивана в форме полумесяца и перед собой в воздухе, произнёс гид рассказывал больше: этот мир явлен нам из мусора. Я не шучу и не лгу, - всё, что вы видите в этой квартире и немалая часть того, что вы видите за окнами – так гид назвал небольшие овальные иллюминаторы, словно в каюте гигантского корабля, - переработанный мусор, через некоторое время опять становящийся мусором и перерабатываем в новые товары. Этот диван, - хлопнул гид о подлокотник, - был двумя центнерами исписанной бумаги упаковочного картона, хотя внутренности [internal stuff] его напоминает вату, а покрытие – натуральную кожу. Неудивительно, что в одной только столице промышленная зона, куда являться без костюма химзащиты и противогаза опасно для жизни, занимает чуть более половины всего пространства города.

Нам здесь легко дышится не оттого, что мы живём далеко от изолированных промышленных кварталов, тем более, что в городах и поблизости них не осталось никаких растений, кроме одноклеточных. А, ещё есть комнатная флора, - спохватился гид, и тут же, слегка повысив голос, чтобы слышно было на кухне через открытые двери, велел жене полить «Драцену тигровую».
Просто в жилых районах работают мощные фильтры, оплачиваемые налогоплательщиками. Перестанут работать фильтры, от серьёзной поломки или от неуплаты большинства, минимум тридцати миллионам грозит медленная и мучительная смерть.
И, конечно же, в промзонах никто не живёт, - туда приезжают бригады техников и робо-операторов, проверить исправность системы, исправить, настроить… горожане, чья работа ни коим образом не связана с промышленностью, стараются и близко к изолированным районам не подходить. Привыкшие к фильтрованному воздуху и приятным искусственным запахам, обитатели крупных городов получают, минимально, психологическую травму от едкой гари, нет да нет, просачивающейся сквозь изолирующие строительные материалы.
- Да, но у вас же столько автомобилей, я видел…
- Весь транспорт работает на экологически безопасном топливе, кроме того, полвека назад были введены электромоторы индивидуального пользования. Общественный транспорт уже модернизирован специально под них.

Затем гид извлёк из нагрудного кармана «пиджака», точнее – своей униформы, валик немногим толще и длиннее шариковой ручки, и спросил, - Что, по-вашему, это такое?
- Компьютер, вероятнее всего, или какой-нибудь девайс к нему.
- Первое совершенно верно. Это голографический планшет, - аналог известных вам iPod’ов.
Гид включил показанный инструмент тем же жестом, который выталкивает стержень из шариковой ручки. Интерфейс мало чем отличился от виденных мной меню планшетов, - те же рельефные иконки с подсказками, что надо кликать «стилусом», так же спрятанном в корпусе планшета. – Я меняю этот планшет, то есть выкидываю старый и покупаю новый, уже шестнадцатый раз. Удивлены? – с искренним интересом спросил гид.
- Не особо. На моей памяти уже во вторую половину первого десятилетия XXI века было крайне сложно найти ноутбук – знаете, что это такое?
Гид кивнул и я досказал - …который работал бы бесперебойно три года подряд, в ежедневном режиме. Сервисы отказываются ремонтировать модели по истечению срока гарантии. Мне знакомый менеджер по продажам в ответ на просьбу подсказать, где можно отремонтировать старый ноут, - три с лишним года работы то есть, сказал очаровательную формулировку: никто не будет хранить запчасти и вообще заниматься техникой старше двух лет. Подразумевается, что за два года потребитель накопит или возьмёт в кредит, выплатив предыдущий, разумеется, новый комп, - быстрее, мощнее и, как ни странно, всё менее надёжный. Это необходимо для всей экономики, в интересах которой – не приостанавливать продажи, а напротив, ежегодно их увеличивать.

Ну, вот, - с усмешкой сказал гид, - Вы ответили на большую часть всех вопросов, касающихся экономики <неразб.>, да и всего остального мира. Мы находимся даже в более выгодной ситуации по сравнению с вами, - у нас нет никаких скрытых, малоизвестных потребителю и пользователю закономерностей рынка. Пользователь знает, что если у него… как это сформулировать-то…
- Завис?
- Да, если у пользователя зависла операционная система, от чего не помогает reboot, при условии, что срок гарантийного обслуживания вышел, он просто берёт ставшую бесполезным хламом коробочку и выкидывает её в соответствующий контейнер. На контейнерах для мусора теперь так и пишут, - для электроники, для целлофана, для картона, для пищевых продуктов и так далее. Каждый гражданин обязан знать и различать несколько десятков разновидностей контейнеров для мусора. Скажем, - дёрнул гид рукой в сторону массивного, приземистого столика из полупрозрачного пластика, ища глазами, за что ухватиться - вот эта пепельница. Она из пластмассы, и более, чем три пачки сигарет, то есть шестьдесят окурков она не выдержит. Если постараться и не тушить окурки «прицельно», но аккуратно, от центра к краям, хватит на четыре или пять пачек.
- Кстати, вы мне напомнили о том, что я тоже курящий, здесь можно посмолить?
- Ладно…
Покурить мне не довелось. После первой же затяжки и выдоха дыма в потолок, гид затрясся, закашлялся, будто туберкулёзник, глаза его заслезились, и я спешно потушил свои «обыкновенные» Gauloise. В той самой «одноразовой» пепельнице.
- Простите…
- Вот уж не думал, что наши далёкие предшественники курили это…
- Был бы состоятельней, курил бы исключительно трубку. Сигареты, могу согласиться, - издевательство над табаком, единственная выгода от них – портативность…
Предложенные гидом сигареты оказались «веником» без вкуса и с минимумом запаха, нужные, - пояснил мне собеседник, - потому что социологи признали курение «признаком человечности». Точно также дело обстоит с наркотиками – опасные вещества не то, чтобы запрещены, они изготовлялись по давно утраченным рецептам, память о них тщательно выскоблена из информационных сетей и мозгов. Остались психостимуляторы, обостряющие удовольствия и галлюциногены, компенсирующие дефицит восприимчивости к популярным жанрам так называемого искусства.

- У меня тут вопрос возник… гм, неужели при таком расточительном хозяйстве, где все производится из мусора и тут же обращается в мусор, прожиточного минимума хватает, чтобы обеспечить себя всем необходимым?
- Конечно. Естественно! – энергично выпалил гид, - Как же может не хватить, если тут и сейчас все, от оператора сортировочной машины для мусорных свалок до председателя совета акционеров в крупной компании живут в долг [of debt]. Друг у друга в долг. Не напрямую, через тысячи и сотни тысяч посредников [mediators]. Но все эти мириады посредников объединены в одну непроницаемую сеть [network]. В определённое время банки стали давать кредит всем, кому попало, даже безработным и очевидно социально дезориентированным, - потому что у этих outcast тоже были и есть дети, и долги родителей зачислялись на них. Дошло дело до того, что кредитировать стали эмбрионов, со строгим условием для биологических родителей – не делать аборт.

Реформирование банков показало свою эффективность после того, как подоспело поколение вечных должников [generation of eternal debtors], - наша семья уже четвёртая ступень от него. Поколения тех, кто готов на всё буквально, лишь бы расплатится с кредиторами. В условиях экономического рабства [enslavement] «трудоголизм» стал обычным свойством цивилизованного человека. Как видите, внушения СМИ, корпоративных обязательств, гражданского долга и курируемого правительством криминала уже не хватило, - в последние годы прошлого века социальной стратегией была зеркальная противоположность тому, что наблюдается ныне – гражданин работает сто двенадцать часов в неделю без выходных, без ежегодного отпуска, но только, по крайней мере, до тридцати лет. Гражданин прошлого говорил: я работаю, не щадя себя и других, отдохну как следует, на всю катушку, как говорили тогда, накопив. Граждане прошлого получали весьма крупные годовые процентные отчисления от вкладов и выходили на пенсию раньше.

Всё это прекратилось не в одночасье, и к инновациям в банковском деле все успели привыкнуть, а главное, потребитель, не тяготящийся помыслами о будущем и мрачными прогнозами, сразу ощутил пользу частых кредитов. Например, клиенту в ресторане официант вместе с возвращённой квитанцией об оплате счёта, сообщает, что на его кредитной карте недостаточно средств. Клиент нисколько не нервничает, он связывается по телефону или через подключенный к сети планшет с банком и говорит роботу-оператору – гид поднёс мизинец левой руки ко рту, имитируя гарнитуру с микрофоном для блюстуса, - Hello, мне нужен незамедлительно кредит в столько-то <неразб.> на карту номер такой-то, на такой-то срок… И в банке, и сам клиент знают, что этот кредит не будет «погашен» ни через год, не через десять и не через двадцать. Дети, внуки и правнуки клиента, как и сам должник, будут вкалывать после аттестации в двадцать пять лет, чтобы расплатиться с теми, для кого это капля в безбрежном океане. Основательно замусоренном океане.

Вижу, - добавил гид, - вы немного утомлены всеми этими подробностями, расскажу-ка я вам что-нибудь более любопытное. О, вам, наверное, проблемы взаимоотношений полов интересуют?
Я кивнул, хотя не был расположен к слушанию монологов на подобные темы. Пусть дальше стрекочет, - думал я, похоже, для него это единственно возможный метод провести рабочий день как выходной. И, конечно же, я не сомневался, что за нами наблюдают а каждое слово моего проводника по миру без будущего, отличного от на-стоящего, - записывают. Надо будет – прервут, а пока…

В метро, общее количество станций которого для всех городов близится к двум тысячам, происходит ежедневно несколько сотен прилюдных [publicly] «изнасилований», чаще всего с обоюдной выгодой – так называемая «жертва» получает материальную компенсацию за счёт «преступника» и государства, включая бесплатное предотвращение незапланированной беременности или, что выгоднее, крупную дотацию за ребёнка, плюс услуги частных психоаналитиков. «Насильник» после тюремного заключения получает вид на жительство с карьерными перспективами, которые получить легальным путём сложнее, чем сбежать из сферы неусыпного контроля, который распространился не только на тюрьмы, а на всё планетное пространство. Нередко изнасилование в недавнем прошлом становится единственно возможным предлогом для бракосочетания, в большинстве случаев, пары просто не могут, по длинному ряду причин, сойтись. В школе, в институте или университете, на работе, да, где угодно, даже робкое предложение встретиться станет предметом внимания со стороны начальства и последующих рестрикций, - при том, что сексуальный аспект не будет учтён, работодателей, как и суд, будет интересовать лишь прецедент нарушения корпоративной этики и пренебрежение своими обязанностями в отведённом только для учёбы или работы месте.

- У вас что, нет каких-нибудь развлекательных учреждений, ночных клубов там…
- Есть, конечно, и легальные бордели есть, но там ни секьюрити, ни окружающие не станут вмешиваться в отношения пары, тем более, проверять и контролировать, что случилось с ними позже. В основном, молодёжь ходит в клубы не для знакомств и продолжительных отношений, возможно, вы будете удивлены, - и не для случайных сексуальных контактов. Я там бывал, – говорил гид, понурив зачем-то голову, - каждый раз все до единого смотрели только на сцену с очередной «звездой», хором напивались вусмерть, принимали все известные наркотики всевозможными способами, изредка уединялись по двое, по трое, вчетвером, как угодно, - но никогда не спрашивали друг у друга имён и никнэймов, даже если виделись ежесуточно. Не припомню ни одного одноклассника, ни одного сокурсника, ни одного собутыльника и тех, с кем ширялся одним шприцом, вот так вот, - проговорился мой собеседник как бы в хмельном бреду. По секрету скажу, - проговорил он почти шёпотом, - я не помню, а может быть, даже не знаю имени своей жены. Не было повода переспросить, я не припоминаю, чтобы она представлялась своим именем. Сыновья?.. Я знаю, как зовут младшего, да и то, лишь потому, что эту информацию требуется ввести при регистрации счёта в банке.

…К слову, - увильнув от срамной биографии, продолжил гид, - «сексуальные» правонарушения стали вторым после сбыта и регулярного употребления наркотиков пунктом обвинения, за которым не следует блокировка счёта.
Кстати, войдя в вестибюль или на платформу станции, будьте уверены, вам настойчиво предложат жениться по отбытию из тюрьмы, просто потому, что subway – придонный социальный слой, большинством не применяемый как транспорт. Там концентрируются те, для кого никакое брачное агентство не найдёт пары, и в их числе – бывшие уголовники, опоздавшие на сдачу обязательной для карьеры аттестации.
- Погодите, позвольте дурацкий вопрос, - а зачем вообще нужен институт семьи?
- Если неясно ранее сказано, - всякий родитель возлагает на своих детей несбыточные надежды, - выплатить долг банку, впоследствии – не брать кредит. Последние несколько поколений были рождены в силу этой надежды, и я, и моя жена, и мои – в чём я порой сомневаюсь - сыновья, будут вынуждены жить, плодиться и платить вопреки естественным желаниям.

- А всё почему? – спросил риторически гид и тут же пояснял с характерной жестикуляцией указательным пальцем, - потому что правительство столкнулось с демографической проблемой. Люди не хотят размножаться законным методом! После того, как брачные контракты, в которых учитываются все расходы и доходы супругов в перманентном on-line, упразднились браки по расчёту и не поддающаяся учёту профессия содержанок и приживальщиков [toadies], образующих так называемые гражданские семьи. От первых поступал нестабильный, но всё же - доход в казну. В незарегистрированных семьях, как ни странно, обреталось большинство детей страны. Правительству и финансистам необходимо было это всё поставить под свой контроль. И не апостериорный, а превентивный, подразумевающий, что всякий сперматозоид, достигший яйцеклетки – уже должник, вкладчик, акционер. Они не нашли ничего уместнее выдавать кредиты только официально зарегистрированным членам семей.
Мы сталкиваемся со вторым Большим Парадоксом нашего времени – люди не желают отдавать своих детей государству, правительство как бы идёт на компромисс с ними, только для того, чтобы упрочнить контроль на обоих фронтах, и за очевидным, и за теневым. Вот для чего понадобились брачные агентства, чей доход превышает все вместе взятые пенсионные фонды.

- А что говорят поборники светской нравственности, то есть политкорректности и церковь?
- Ничего не говорят, - ответил гид и погрузился в крохотный мирок своего планшета, - сейчас найду… так, ага,.. - «чиркая» стилусом по прозрачному монитору, бурчал он под нос, и продолжил в тоне предыдущих рассуждений - в <неразб.> году государственные службы и представители крупного бизнеса заметили, что теряют огромные ресурсы, покрывая счета исков с судебными издержками. Деньги просачивались сквозь решето финансовой сети и растекались неизвестно где, точнее, у множества членов правозащитных организаций, у жалобщиков, жертв произвольных или случайных домогательств и тому подобных. От мелких торговцев вторсырьём до медиамагнатов – все утопли в ворохе счетов за нарушение прав женщин, гомосексуалистов, животных, растений, насекомых… Последней каплей стало явление беспрецедентно успешной аферистки, которую одни боготворили, как неутомимую противницу дискриминации, другие проклинали, считая беспринципной, меркантильной стервью. Звали её Т.С. Эта женщина, - гид вывел стилусом поверх планета голографическую фотографию на документы гибрида дряхлой Блаватской с молодой негритянкой, - выиграла одиннадцать процессов против крупных транснациональных корпораций из четырнадцати. Просто устраивая скандалы в отделах кадров и выдвигая иски против своих работодателей под предлогом отказов в приёме или увольнения за нетрудоспособность. Нигде она не проработала дольше пятидесяти дней. Не слишком злые языки уверяют, что она, в общем-то, не работала вовсе, только ожидала, что терпение её начальства лопнет и она сможет подать на них в суд. Её расходы на адвокатов были мизерны по сравнению с суммами, которая она получала как истец. Последним иском для неё стал направленный против автомобильного концерна, которому, к несчастью для нашей героини, покровительствовала мафия. Неофициальные хозяева бизнеса натравили на символ защиты униженных и оскорблённых психопата с циркулярной пилой. Согласно преданию последних правозащитников на планете [past defenders of human rights on the planet], последними словами той женщины были «Всех засужу!..»

Понятное дело, что власть, какой бы она ни была, светской или церковной, позволить себе утекать очень большим деньгам не могла. После фатальной встречи Т.С. с циркулярной пилой было созвано экстренное негласное совещание всех международных властей. Грубо говоря, на нём провозгласили что-то вроде «давайте позволим им всё, но за деньги!». Это назвалось в широких кругах «монетизацией исключительных прав», которыми не преминули воспользоваться все состоятельные граждане. Отныне стало возможным купить себе право сверх-экспрессивно выражаться в публичных местах, мастурбировать в гипермаркетах, издеваться над беспомощными инвалидами, применять насилие в качестве последнего аргумента дома, вандализм и всё прочее. Даже лицензию на убийство приобрести можно, но чем выше ранг потенциальной жертвы, тем дороже. Мне лично это не по карману, я и так солидно потратился на то, чтобы моя жена неукоснительно меня слушалась. Правда, она может купить себе право бить меня сковородой – кстати, одним из немногочисленных предметов в доме, который не подлежит переработке, сковорода мне досталась по наследству от прабабушки. Пока не покупает, видимо, её устраивает, что я приказываю - она исполняет.

А церковь… - гид глубоко задумался, вспоминая что-то, - …вероятнее всего, её главы решили, что с правительством не поспоришь, я не эксперт по таким вопросам. Реформы, предложенные правительством, увенчались тем, что церковь внесла существенные правки в свои до того незыблемые догматы. Треть с лишним общего дохода от монетизации исключительных прав, и вот уже христианская партия, самая консервативная из существующих в нашей цивилизации, оправдывает вынужденные аборты, терпимо относится к применению контрацептивных средств, даже тех, что ведут к бесплодию, помимо прочего, теперь лица от восемнадцати лет, - прямо сейчас в парламенте идут дебаты по поводу того, чтобы снизить эту возрастную планку, - покупают себе сертификаты на гетеродоксию, атеизм или сектантство. За несусветные цены на рынке выставлены церковные чины, прижизненная канонизация и непогрешимость независимо от вероисповедания. Вот так вот, - закончил повествование гид, глянул на встроенные в обручальное кольцо голографические часы и добавил: вам пора.
- Разрешите перед прощанием пару вопросов?
- Вполне допустимо, слушаю.
- Первый. Я так и не решился спросить до сих пор, как вас зовут.
- И в самом деле, как меня зовут… я не оплачивал своего индивидуального имени, как и мои родители. Впрочем, мне всегда было достаточным номера налогоплательщика. Двести восемьдесят девять, триста четырнадцать, вас устроит?
- Хорошо, тогда второй. Какой сейчас год?
- Прошу прощения, я не могу ответить на этот вопрос. Последней датой, которую я слышал и видел в сети, был <неразб.> <неразб.> <неразб.>

На этой эпизодической реплике я и проснулся.