Милорад Павич, как истинный сердобольный славянин: «В христианском Аду нет христиан, как и в мусульманском – мусульман». И ещё одно: "Хазары верили, что первый и последний человек, Адам, старший брат Христа и младший брат Сатаны, был сотворен из семи частей. Сотворил его Сатана: мясо из глины, кости из камня, глаза, скорые на зло, из воды, кровь из росы, дыхание из ветра, мысли из облаков, а ум из быстроты ангелов. Но создание это не могло сделать ни одного движения, пока в него не вдохнул душу его настоящий и второй отец, Бог».
Европейской цивилизации в экстренные сроки удалось "доказать", что дух - бесполезный и даже вредный рудимент, не пояснив при этом, что сам человек тал совершенно беспомощен перед этой силой, "мобилизирующей" сознание. In hunk modum, из своей культуры, из всего разнообразия, сложных соцветий культур европеец изъял всё сравнительно опасное, оперирующее энергиями и сущностями; так теургия становится прото-семиотикой, а магия - занятием для "досуга". И Европеец сам облёкся мифологическими скорлупками и шелухой, что, в сущности, совершенно естественно. С чего бы это так? Не многие догадывались, что Европа пережила именно органическую инволюцию, инволюцию естественного порядка, то и дело примешиваемую из-за терминологических и диалектических проволочек к развитию или регрессу цивилизаций. Но пресловутые «мы, интеллигенция» не верят. Не желают верить. Не могут, им внушает отвращение одно лишь упоминание «естественного», что для них созвучно - варварскому, дикарскому, животному.
Я, я, и ещё раз мифическое «Я!»; интеллигенция без последней буквы русского алфавита не выживет и года. Духовно окормляющиеся Идеей Востока, не побоялись бы этого слова, «выкормыши» восточной Идеи, чувствуют себя реликтовым видом. Вымирающими. Даже в тех случаях, когда они составляют – большинство. Множество. Массу. Толпу: «их тьмы и тьмы», которых, казалось, ничем уже не испугать. Однако трепещут, однако – опасаются, коль скоро монструозный аппарат НАТО громоздит гекатомбы из трупов иракцев и сирийцев, а индуистская культура деградировала до наивного, как суждения олигофрена, кинематографа, есть чему испугаться! «Потому что если от Бога можно потребовать и даже получить вечность, то противоположное вечности - время - мы можем взять только у Сатаны... Именно чего всегда в избытке – вечности! Требуют! Желают! Да!
Вторая половина ХХ века: Холодная Война, Варшавский блок, Распад колониальной Системы, Распад Варшавского блока, Вьетнам, Вудсток, Моше Даян, Михаил Горбачёв, евреи и арабы. Русский интересуется Ближним Востоком по какой-то слабо мотивированной инерции: будто что-то родственное улавливает в конфликте иудейского/семитического и иранского/кушитского. С момента появления на геополитической карте мира государство Израиль привлекает к себе посторонние взгляды. Пятьдесят с лишним лет русский выясняет, кому из враждующих непримиримо сторон ему сочувствовать. Так надеялись, что в XIX веке атавизм советского интернационалистического воспитания будет изжит: нет. Не оправдали. Не смогли. Не обратить внимания на Ирак, Сирию и Ливан.
Советские граждане могут не обольщаться лишний раз – сознание вины в их самосознании инициировано неудачей Мировой, Интернациональной Революции. Да и всеми неудачами Руководства, тут же обретающие инициаторов-рецидивистов, виновников-вредителей в качестве субъекта справедливого наказания. Интернационалистский фурор, время от времени закатываемый КПСС, при содействии органов контроля и подавления, а ныне – правительством РФ, был компенсацией этих неудач, болезненно угнетающего ощущения позора, вины, заведомого осуждения.
Испустившая дух в XV веке схоластика оставила в Западной культуре неизгладимый, долго и болезненно заживающий, уродливый шрам: Мир во зле, Мир во Зле, Мир во ЗЛЕ! Даже если они не ведали, что творили, вряд ли они достойны снисхождения – античная иерархия богов, по крайней мере, благоволила роду человеческому, генеалогия доктрины первородного греха же произвела религиозные войны, инквизицию и срастание церкви с государственным аппаратом. А последнее-то тут причём? Несть власти не от Бога! Несанкционированная и не инспирированная церковью Власть – греховна. Греховна вообще любая власть, что не теократия и не иерократия – так перешептывались активисты Ватикана, не смея помянуть свои волюнтаристские идеи в присутствии фактических владельцев Европы. Философский и социологический дискурс XIX века на треть составлял полемические pro et contra теократии. Зачем?
В результате вся Европейская мысль начала поначалу оборачиваться регулярно, а затем неотрывно «взирать» на Восток, изредка совершая неловкие, неуклюжие для «просвещённых варваров» попытки постичь эту уникальную динамику восточного духа. Иногда это удаётся одиозным исследователям, например - Рене Генону, но чаще всего одухотворённый Восток уподобляется сложному аппарату, обслуживаемому многомиллионным штатом механиков: духовность Востока воспроизводиться промышленным способом, совместными усилиями всех субъектов, принадлежащих к Восточной цивилизации. Это – естественное для западного образца организации мышления осознание и интерпретация религии. До сих пор остаётся невыясненным, почему западная интеллигенция не устаёт рекомендовать Восточную Идею как панацею от всех европейских заболеваний: от утилитаризма, от нигилизма, от атеизма.
Восток это умеет. У Востока это хорошо получается. Восточный человек не задумывается, и потому не сомневается в том, о чём лучшие европейские спорят до истерики, с бранью недоумевают, претендуя на верную интерпретацию восточной Идеи, традиционно – иносказательной. И негодуют, и свирепствуют, лишь потому, что у них ничего не получается толком: оправдание в себе находят далеко не самое убедительное – «Мы не можем!». Константин Леонтьев и Ницше привесили от себя: «Я – не могу!». Постеснялись сказать: «не хочу!», потому как преклонение пред Востоком всем им казалось более подобающим личностным «высотам», чем эгалитарной европейской культуре. Так остался открытым вопрос нигилизма: его не дано закрыть никому до сих пор.
В отличие от славянского фольклора, европейский народный афоризм более конкретен – «Мастер на все руки – нигде не мастер» (народная английская поговорка). Европейская цивилизация раннее, чем восточные, применила принцип разделения труда: это не помогло европейским (в последствии – российским) гуманитариям понять, что труд узкого профиля эффективнее. Гуманитарий считает своим долгом сунуться во все сферы занятости. Особенно полюбились гуманитариям «поползновения» в политику: редкий гуманитарий нет-нет, да и выскажется скептически или восторженно о собственном проекте общественной организации: европейскому гуманитарию ничто не лестно так, как «властвование» в замкнутой среде – на своём факультете, со своей кафедры, обращающейся по прихоти оратора в политическую трибуну. Разумеется, из под пера и клавиатуры гуманитариев лучшем случае выходит гневный памфлет против своей же цивилизации и/или культуры, в худшем – идеологический бастард, способный сподвигнуть неисчислимые массы на коллективный психоз с выражением ничем не ограниченной агрессии.
Французы, несмотря на осмеяние и сквернословие в их адрес, весьма неглупый народ. Великобритания, благодаря кипучей энергетике Кромвеля, опередила Францию в становлении и развитии утилитаризма (что было благоприятным для страны в тот исторический период), Нидерланды успешно конкурировали с Францией в экономике, Германия дважды за XIX и ХХ века унизила Францию (репарации за Первую Мировую, Эльзас и Лотарингию изъяли для Франции совместные дипломатические манёвры европейских правительств, так что реваншистские замыслы германской военщины можно было расценивать как личную неприязнь именно к этой нации). Но вся культура центральной и восточной Европы с вожделением и завистью всматривалась в Восточный Мир, за горизонт, что выталкивает на поверхность солнечный диск: не одна алчность и стратегическая хитрость подталкивала крестоносцев в Палестину, не экспансивные амбиции германского милитаризма двинули элитные воинские подразделения Вермахта на Ближний Восток, в Индию, в Китай: европейской цивилизации редко когда удавалось проникать на заповедные, «сакральные» территории вместе с войной (колониализм – до второй половины ХХ века был практически единственным методом освоения инородной культуры – вместе с традиционными военными трофеями в Европу поступали памятники восточных культур).
Франция также участвовала во всеевропейской колониальной конкуренции, но невыгодно отличалась (не в политическом, и не в экономическом, но – в этическом смысле) от прочих колониальных держав, рвущихся овладеть не только территориями, но и органически присущей Востоку одухотворённостью, тем, что оккупация Алжира и Индонезии не была инициирована вульгаризированной романтикой «гуманитариев на престоле»; Франция была единственной страной, национальное самосознание народа которой в меньшей степени, чем другие европейские нации не поддалось коллективному психозу на почве Восточных Идей. Да, Франция не рождала светочей религиозной культуры, масштабов Фомы Аквинского, Ансельма Кентерберийского, Иоанна Эриугена, Альмариха Бенского, Альберта Больштедтского, Томаса Кемписа,: были Пьер Абеляр и Иоанн Фиданца (Бонавентура) – первый удостоился отрицания ортодоксией, осуждён курией, успешно вытеснен со страниц исторических документов; второй был апологетом Александра Гэльского, британца, в целом и частном ответственного за внедрение в католическую догматику элементов неоплатонизма, позже – внедрившего аристотелизм. Не много за двенадцать столетий безраздельного властвования сателлитов Ватикана на территории бывшей Галлии!
И – титаническая, потрясающая воображение библиотека Литературы! От Монтескье до Уэльбека, от Шатобриана до Леклезио. За четыре века – живой, деятельный, обыкновенный человеческий интерес к Миру, из которого никогда не исключалась французскими литераторами та самая ненавистная инспирированными Востоком – Европа. За четыре века – ни малейшей зависти к Восточным деспотиям, к аграрному тоталитаризму, к беспощадности экспансивного Ислама, к угрюмой мудрости суфиев, к индуистской отвлечённости, к интровертному космизму (обнаружение центра Космоса в самоё себе) Гаутамы Будды, к Востоку во всём своём разнообразии, во всём своём величие и ничтожестве. И завидующие недоброжелатели тут же принимаются злословить: А, эти французы так легкомысленны, так поверхностны, так неблагодарны! Европейцу непременно необходимо, что бы его недостатки, пороки, неудачи кто-нибудь разделял: раз уж французы никогда не помышляли о лаврах завоевателей (во всех смысла – ибо смысл также завоёвывается, как и территория) – уличим их в слабости, унизим их своим презрением, предадим их анафеме и всеобщему поношению, поищем и обнаружим у них то, о чём они и не подозревали! О, нашли! Французы все до единого бездуховны, и потому – бестолковы! Революция и та не была инспирирована – потому и потерпела поражение, и неоднократно терпит. То ли дело наша, Русская Революция, десницей божией покаравшая дискредитировавшую себя церковь, вторично растерзавшая плоть христову, исхитрившаяся дух изловить в тенета, где он благополучно и сгнил. Так вам и надо!
Если Восток был родиной всех религий, то Франция – родиной всех ересей.
Потому что француз не перестаёт смеяться, когда германец грызёт локти с досады, а славянин медитативно причитает над иконостасом. Это не злорадный смех. Это гораздо страшнее.
Французская литература и философия начисто лишены строго отрицательного демонизма, равно как и святости. Менее обогащённая наследием античного политеизма, и не возросшая на фундаменте вековой литературной традиции - как напр., русская литература сумела вырыть бездонный колодец, из бездн которого виден отблеск неугасимого пламени Преисподней. Французский литератор менее всего походит на мифологическое существо, каковым был, скажем – Гоголь. «С нами крестная сила! чем оборониться от тебя?"
"Верою, подсказывает сердце. В ком затеплилось зернышко "веры", - веры в душу человеческую, веры в землю свою, веры в будущее ее, - для того Гоголя воистину не было.
Никогда более страшного человека, - ... подобия человеческого... не приходило на нашу землю". (В.Розанов «Уединенное»). Если бы Розанов хотя бы на минуту оставил в покое Гоголя, рассматриваемого им как собственного непосредственного оппонента и злейшего Врага, он удостоверился бы, что во Франции не могло появиться ничего крупнее «карамазовского беса», щуплого, циничного и скептического чёрта, «из неудавшихся». Хихикающий Вольтер – самое убедительное тому явление. По сравнению с ним Руссо кажется то ли восставшим титаном, то ли Прометеем, несущим похищенный огонь малым сим. Дидро – вообще не поддаётся мифологизации; в нём плоть была неразделима с личностью, он был слишком плотен, как и любой последовательный материалист, что бы быть растворенным в мифологических структурах XVIII века. Гельвеций, Гольбах, сенсуалист Кондильяк… что с ними могла поделать склонная синтезировать мистерию с буффонадой, мистицизм с мистификацией публика? Ничего. Возвысившиеся над энциклопедистами фигуры якобинцев на фоне гильотин – далеко не апокалипсический гротеск, хотя последняя российская императрица восприняла 1789 год не иначе как светопреставление. Но в самой литературе едва ли можно было наскрести «священных монстров», порождаемых из личности. Демонизированных, полнящихся злом как разрушительной для структуры сущностью, и источающих негативную энергетику (что замечали за Брюсовым, кстати).
Декаданс, хоть и оставаясь верным узам жанра и стиля, наследовал исторически сложившуюся традицию «скорбного веселья». «Галльский плач» никогда не звучал без аккомпанемента – без лихого, пронзительного, кажущегося кощунственным – смеха. Декаданс вновь вынул из саркофага культурологии и мифологии пантеон языческих божеств, выстроившихся в очередь перед гранью, разделившей добро и зло, не ведающих судьбоносного difference между ритуалом и игрой. Откуда им было знать, точнее выразимся – сознавать собственное падение; совершенной расе, не ведавшей первородного греха. Enfant Terrible Артюр, в отличие от русского символизма, спускался в Ад неоднократно, «по долгу службы», «строго по делу». Деловые командировки в Аид, разумеется, не оставались безнаказанными: Рембо не уподоблялся Орфею, стремящемуся к Эвридике. «Но оргия и женская дружба были для меня под запретом. Ни одного попутчика даже. Я вдруг увидел себя перед охваченной гневом толпой, увидел себя перед взводом солдат, что должен меня расстрелять, и я плакал от горя, которое понять они не могли, и я прощал им - как Жанна д'Арк. "Священники, учителя, властелины, вы ошибаетесь, предавая меня правосудию. Никогда я не был связан с этим народом; никогда я не был христианином; я из тех, кто поет перед казнью; я не понимаю законов; не имею морали, потому что я зверь, и значит, вы совершили ошибку». И всё же он не был низвергнут с небес, подобно восставшему Ангелу, потому что был порождением своей Земли, не отвергающей самых паскудных чад своих; не был поражён в правах аналогично языческому божеству эллинского пантеона, потому что сознание его не было восприимчиво к традиционному для Европы не только его века пониманию ЗЛА.
«А! Вот еще: я пляшу со старухами и детьми, справляя шабаш на алой поляне. Мои воспоминания не простираются дальше этой земли и христианства. Вижу себя без конца в минувших веках. Но всегда одинок, всегда без семьи. На каком языке я тогда говорил? Никогда не вижу себя ни в собраньях Христа, ни в собраньях сеньоров, представителей Христа на земле». К слову: кроме издевательств над Верленом (позже всё равно возвратившегося запоздало «блудным сыном» в лоно Католической церкви), Артюр не сотворил особых бедствий во французской интеллигентской среде, да и в социальной сфере в целом. Эпизодическое участие в Парижской коммуне 1870 года было продиктовано не иначе, как творческим капризом, чем сознательной тягой к революционному террору; в отличие от русского символизма, «гениальный ребёнок» никого не свёл в могилу – зато сам неоднократно подвергался опасности быть или – условно невинной жертвой страстей человеческих, или «инструментом, на котором играют обстоятельства».
(зима, 2006)
Сообщения
Комментариев нет:
Отправить комментарий