Sapiens, qui proscipit – всё, что угодно.

Кое-кто думает, что человек есть божественное
орудие познания вселенной, но никто с уверенностью
не может сказать, существует ли само божество.
Я полагаю, что сейчас обсуждаются выгоды и потери,
которые могут принести частичное, или общее и
одновременное самоубийство людей всей земли. Однако,
вернемся к теме…

Хорхе Луис Борхес. "Утопия усталого человека".

Ничего, дорогие читатели, sursum corda: я могу вас
утешить, и хорошо утешить. Сколько бы люди ни
восхваляли "естественное" - сколько бы ни боролись
с неестественным, - их усилия ни к чему не приведут.
Демиург, которого они не хотят замечать, тем
спокойнее делает свое дело. Вы видели, что и лучи
света ему повинуются и даже находящаяся в руках
человека монета следует по предуказанным им путям.
Стало быть - о смысле жизни можно и не думать.

Лев Шестов. "Potestas Clavium"

В скудном "каталоге сюжетов" Борхеса четвёртым и последним следует "История о самоубийстве Бога". Знакомым с той литературой, которая создала Борхеса, не составит особого труда определить, что три предыдущие Истории имплицитно заключены в последнюю: делегировав права Творцов человеку, божества предпочли исчезнуть из мира, чтобы не отягощать человечество своим услужливым руководством. Религия суть – фантомные боли антропоцентрического мира-ампутанта, лишённого компонента инициации: "смерть" бога произошла сразу же после рождения человека. Редукция с трансцендентальному знанию, таким образом, становится чем-то сродни ностальгии по до-человеческому (в современном значении слова, часто смешиваемом с "гуманитарным") состоянию разума.

Процесс этого поиска утраченных времён и новых способностей к познанию прошлого напоминает блуждание в лабиринте, больше схожее с романом Роб-Грийе, чем с архитектурным сооружением Дедала – исследователь всякий раз оказывается в неоднократно посещённым и освидетельствованном месте не потому, что страдает топографическим кретинизмом, на потому, что в этой неделе все жни – пятница, время закольцовано и поиск нечто оказывается ещё и поиском выхода (id est – самим возвращением, вторая и третья истории в каталоге ХЛБ); если ландшафт "милитаризован" то эти две истории подспудно будут связаны с "перманентной Илиадой", беспрестанной войной, отцом всех вещей [Гераклит Эфесский] поэтому в каталоге Борхеса история о героях, штурмующих город и его же обороняющих является "первой".

И только история о суициде бога не имеет пролога и эпилога: начала её теряются в доисторическом бытии ανθροπός, а финал всё откладывается, пока существуем… мы. В изображённой пока что без незаметных на первый взгляд подробностей уже прослеживается иррациональность: высшие достижения человеческой культуры посягали на Творение, право которым было сообщено человеку с самого зарождения цивилизации.

В настоящее время мы можем наблюдать "вывернутую наизнанку" эсхатологию – предел оказывает не преодолением порога, за которым – уже Ничто, предельность – в непреодолимой и необратимой редукции к Первоначалу, которое ничем не лучше – это Хаос до-знания, неразумия и… безрассудства. Философия истолковала суждение Сократа τò δε κρειτον φύσει πρωτον [лучшее же по природе первое] с бесхарактерной буквальностью: что бы мир был благ, в началах его должно быть – благо, не "хорошее" [αγατηος] и не σπουδαιος [доброе], не непременно – высшее. Платонизм только укрепил мыслителей в своих умонастроениях: к человеческому разуму необходимо относится со всей строгостью, что бы быть реалистами – регулярно требовать невозможного, и, по мере желания, ни во что не ставить иного: то самое обыденное мышление, не справляющееся-де, с титанической работой, производственным планом, заголовок которому взят из "Эннеад" Плотина: ου γαρ πρòς τò εκάστω καταθύμιον, αλλα πρòς τò παν δει βλέπειν [Считаться следует не с тем, что есть нужды отдельного существования, но с целым].

Стратагема философии была мощным стимулом к преодолению завершённости – как и истории, так и развития, вопреки тому, что от Эмпедокла до Владимира Янкелевича считается за долг с порога (с фронтпсиса, эпиграфа) заявить: философия суть приготовление к умиранию. Это – Ratio в превосходной форме: постичь тайну Космоса, что бы обрести Вечность. Некоторые, впрочем, возражали – "громче" всех из них причитал Паскаль, устрашившийся открывшихся ему бездны.

Но "мыслящий тростник", скорее, маргиналия, чем собственно, доктрина, и Философы (персонажи собирательные) заглядывали в разверстые пропасти с искренним любопытством: ещё бы не заглянуть, чтобы почтить память Стагирита, писавшего – δια τò θαυμάζειν οι ανθρωποι και τò νυν και τò πρωτον ηρξαντο φιλοσοφειν – [<…> и теперь, как и прежде, философами становятся через удивление [Миром]]. И вновь – возражение: Для Сократа на место слепой судьбы становится зрячее добро. Геродот, подчиняя себя и богов предвечному закону, только склоняется пред тяжелой альтернативой: все же, как я уже сказал, закон, хотя и непонятный, загадочный, даже суровый, - лучше, чем произвол. <…> Μοίρη у него превращается в λόγος - судьба в разум, общий и богам и людям [ibid., Potestas Clavium]. Что означает: Безрассудство исключено, подлежит изоляции и репрессиям, более того, само

Знание может быть в порядке нравственности – наказуемо. Судьба покорного ведёт, непокорных – истребляет; парафраз Аннея Сенеки с большим успехом может выразит умонастроения античного философа, чем все исторические свидетельства о жизни эллинов и римлян.

Знание, которое дерзает отвергнуть доселе императивные детерминанты Морали с заглавной буквы – не замышлять того, что произошло за тысячелетия до возникновения философии, и как "учения жизни", и как науки, всегда подвергали репрессиям. Анит и Мелит аргументировали свой донос, в первую очередь, тем, что подозреваемый "не почитал богов". Это было началом целой юридической эпопеи, тысячелетней судебной тяжбы.

Возник, по выражению Гастона Башляра – эпистемологический разрыв, в результате которого благо, в понимании Сократа и Аристотеля, пишущего "Никомахову этику", и Разум оказались на разных скамьях в дворце правосудия: попеременно сменяя друг друга на местах истца и подсудимого. Сразу выясняется, что несовершенный человеческий νούς бессилен разобраться в юридических хитросплетениях. И тогда судейское кресло вновь занимает "ушедший", будто ещё способный вынести справедливый приговор: последний, в большинстве случаев, оказывается вердиктом без запятой. И Судия мира удаляется на закрытое совещание, на котором, разумеется, будет безмолвствовать. А после пассажа сродни этому: Безмолвно длится этот моральный опыт безрассудства, эта изнанка классицизма, рождая едва видимый социальный механизм: закрытое пространство (где ютятся безумцы, неверные, еретики, неправедные), зияющая в сердце мира пустота, грозная волна, от которой разум ограждается высокими стенами, символизирующими отказ от всякого диалога, сверх-коммуникацию (М.Бланшо, "Забвение, безрассудство") остаётся лишь вспомнить философское междометие Спинозы - Nil admirari.

Оттого философия регулярно апеллирует к над-мирному, вне-человеческому Разуму, от века к веку всё чаще называя его своим именем. Гегель усвоил дидактические постулаты Стагирита лучше, чем сам Аристотель, и утверждал, что само <цитирую> движение солнечной системы происходит по неизменным законам: и законы эти суть ее разум. Философии невосприимчивого и безжалостного даже Разума пришлось, в конечном итоге, апеллировать к вне-чувственному опыту, среди которых религиозный, мистический – самый действенный. Если τò τιμιώτατον (лучшее, ценное, всеблагое) не поспевает за ринувшимся в трансцендентное (Космос) разумом, надо ему помочь, на что отважилась Теология. Царица наук, владычица семи свободных искусств, изредка примиряющая Платона и Аристотеля, притязающая на то, что бы созидать реальность, подлинное.

Патриархи церкви, перенимая у эллинов методы дискурса, истолковывали Св. Писание в таком смысле, чтоб его можно было согласовать с открытыми разумом [lumen naturale] и первыми началами [πρωται αρχαί]. Потому что λόγος εν αρχή, Рождение Сына, Воплощение, крестная смерть изображались тоже не как нечто однажды происшедшее, а как постоянно происходящее. В связи с этим выросло и развилось подсказанное эллинизировавшимся Филоном Иудейским учение о Логосе, хотя во всем Священном Писании о λόγος' (в понимании эллина, разумеется) говорится только в 1-м стихе четвертого Евангелия.

Ассимиляция знаков, семантических кодов, содержащихся в них, никогда не осуществлялась без множества "побочных эффектов": дистрибутивная лингвистика намекнула – язык это то, что воспринимают, а не то, что существует само по себе. В арабском языке есть четырнадцать различных слов, означающих "лошадь" – жеребёнок и годовалая кобылица, "тягловая сила" и "армейский транспорт", европеец сразу же идентифицирует эти слова как "эпитеты" а философ кинической школы ещё и добавит: во всём этом "лошадности" не вижу. Так же, как и араб не признает "лошади вообще", и это – самый элементарный пример.

Касательно λόγος эта проблема сообщения и модификации смысла возрастает пропорционально значению этого слова, различающемуся в для каждой культуры. Как и взаимоотношении Разума (и Неразумия) с этикой; теология, от расцвета схоластики до номинализма задолго до Картезия и, при всём своём почтении к Аристотелю, восприняла платоновскую сентенцию с властной буквальностью, возведя её в категорию догм: Неразумие (безрассудство, гибрис) ни в коем случае не может быть лучше Разума. Уже в XIII веке, эпоху Экхарта, Оккама и Иоанна Эриугены бог перестаёт быть Богом Августина блаженного и даже св. Фомы: платонический интеллектуализм (как выразился бы Морис Мерло-Понти) с аристотелевской логикой не оставили укромного уголка для мистической интуиции. Частица божественного духа не "смутно распознаётся" Экхартом, но "ощущается", как и и для доказательства этой эмпирики ему не требуется уже даже авторитет Церкви, который, если бы не велел верить, по словам Августина в "Исповеди", не нуждался в вере вообще. Никогда ещё не была и никогда уже не будет теология столь научной. Мистическую же интуицию попытается вернуть Беркли, правда, ему не особенно доверяли: европейская культура к тому времени "переболела" рационализмом.

В виду того, что Разум изволил сменить имя, многочисленные имена, как правило, с префиксами-указателями, anweisung превосходства (Все-, Пре- благой, милостивый, мудрый и т.д.) диалектически следовало, что творение должно быть преисполнено смыслом, тяготеющему к "высшему", индифферентному любой чувственности, любому аффекту, ещё по признанию Спинозы служащем заблуждению, лжи и предрассудку; последнее слово следует понимать как некое до-знание, отказавшееся по своеволию, или не желающее обратиться к подлинному, в понимании Баруха С., да и всех последующих философов, познанию.
Те же свидетельства предоставляет Теодор Адорно, в "Негативной диалектике" приводящий краткий очерк философии Гегеля, не восхищаясь грандиозными пространствами, открывшимися, скорее, упрекая Георга Вильгельма в чрезмерной откровенности, позволившей человеку своим произволом (своеволием) испытать Λόγος, в новой терминологии – Мировой Дух, должный быть моральным, следуя тысячелетиями императиву – разум, тем более – высший, не может не быть благим.

В понятии мирового духа, - пишет Теодор Адорно, - принцип божественного всевластия секуляризован до принципа, утверждающего единство, мировая перспектива - до перспективы безжалостно происходящего. Мировой дух почитается как божество; но это божество лишается своей персоналистичности, всех присущих ему атрибутов предвидения и милосердия. Тем самым реализована малая часть диалектики Просвещения: дух, потерявший способность к волшебству, превратившийся в неизменное, содрогаясь, соединяется с мифом и склоняется перед мифом - всевластным и бескачественным. В этом сущность чувства - быть аффинированным, услышать шепот и шорох мирового духа. Чувство исчезнет в столкновении с судьбой. Как и имманентность чувства, мировой дух полагает свои границы через страдания. Его негативность в сущности низведена до смехотворной случайности, низведена разрушением имманентности. Узнать мировой дух как целое - означает узнать его негативность. (Теодор Адорно. "Негативная диалектика"; Москва "Научный мир" 2003. стр.273)

Учение Left hand Path, потому и единственно возможное в таких условиях, потому что не организующее какую-либо ортодоксию, с сущности – волюнтаризм, не политического свойства. Человеческая воля: когда Космос безмолвствует, самое время подобрать приличествующие к данному моменту слова. То же – человеческие, ибо никому другому они не потребуются. Для адепта LHP знание – лишь метафора подлинной Власти, ибо знание закона, а вернее – закономерности, подразумевает тысячи способов если не опровергнуть, то – нарушить закон.

Мы можем привести сотни тезисов, объясняющих целесообразность веры в Демиурга, чьё имя "славит вся природа" (Франциск Азисский, Экхарт) и осуществляющий идеальный (разумный) контроль над всеми процессами во Вселенной.

И – тысячи тезисов, объединённых в категорию: как обойтись без веры в бога, и зачем. Когда-нибудь мы даже скомпонуем объёмистую "Энциклопедию негативной теологии", где будут подробно изложены, с пространными аннотациями, все эти тезисы: LHP, по моим наблюдениям, как и идеология "почвенничества" возникла из одной Идеи: Вся человеческая культура была последовательным в различной степени отрицанием провиденциальных сил, вне зависимости от того, прославляли ли те, или иные – подлинные Творцы – Единого, или обходились без дежурного славословия. И, даже если бы он существовал, гласит известный революционный лозунг, его следовало бы уничтожить (Meme si Dieu existait il faudrait le supprimer - фр). Это прямое отрицание давней "веховской" доктрины, что человек нуждается в боге равным образом тому, что бог испытывает необходимость ("…и богу не дано превзойти необратимость судьбы", Аристотель) – в человеке.

Чем страшнее становится опыт человеческий, чем больше пропитывается История кровью, порохом, тринитротолуолом и ураном (и другими химическими элементами, применяемыми в атомной энергетике), тем больше становилось сомнение в небезразличие Б. в судьбах человеческих.

Фатум – истинно человеческая категория, Идея, порождённая возражением до-знанию, утверждающему "животную", неразделённую с биосферой сущностью homo sapiens, не приобрётшего основополагающий "титул" faber. Одни, воспротивившись беспощадной власти Знания (самому Λόγος) уповают на милосердие покинувшего своё творение – Демиурга, другие надеются на легитимацию своей Власти с помощью справедливейшего Д.
Д. ничем не выражает своего сочувствия ни тем, ни другим.

И в литературе, в ХХ веке набравшейся достаточной смелости, удалось довести эту идею до абсурда: Церковь Господа Всебезразличного в романе покойного (к моей скорби, поздние его сочинения не спешат переводить) Воннегута, и оригинальная максима Беатрисы Румфорд : Самое страшное для человека – когда его никто не использует. Реалисты потребовали невозможного. Реалисты избрали самое страшное, немыслимое для человека предыдущих эпох – сохраняя самообладание (его чертовски не хватает современникам нашим), запретить кому бы то ни было "использовать" самоё себя. Служение – только добровольное. Принуждение – тем, кто этого заслуживает (и не заслуживает лучшего).

Как Вы могли убедится, аксиомы LHP не сложнее десяти заповедей. Здесь остаётся дело за многим: соблюдать их оказывается гораздо сложнее, чем запомнить их наизусть. Есть и другая…. сложность. Это беспрестанное нарушение "адептом" (закавычено) LHP, с позволения выразится, лингвистического этикета. Частое употребление сем мёртвых культур и архаических языков приводит к "изнашиванию смысла" (Соссюр, Ельмслев, Жан Полан), даже если этот смысл – неприкосновенный, сакральный. Семантические коды апокрифических книг, в сущности, нетранзитивны, они не подлежат репрезентации в целостности и сохранности на языке иного, отличного от того, на котором написаны, напр. "Книга Еноха" и многие другие.

Sic, по этой причине возникает множество недоразумений различного порядка: ортодоксальный источник указывает, что помимо императивного табу на любые социальные взаимоотношения с родом человеческим Каин был лишён и права на потомство (для иудеев подобная санкция была высшей степенью позора, которому, несомненно, первый убийца в "истории" человечества удостоен); в упомянутой же Книге Еноха можем прочесть:

Я увидел, что (дух) умершего человека ходатайствовал о помиловании, и голос его вышел в небо и ходатайствовал. И я спросил Рафаэля, ангела, находившегося со мной, и сказал я ему: «Этот дух, просящий о помиловании, чей он, чей голос звучит и ходатайствует о помиловании небеса?» И ответил он мне, говоря:
«Это дух, вышедший от Авеля, которого убил его брат Каин, и он взывает против него, пока семя его не истребится с лица земли, и семя его не уничтожится из среды семени человеческого».

Что позволяет всем желающим (таковые находятся всюду) беззастенчиво причислить себя к "потомкам Каина". Максимилиан Волошин был настолько впечатлён революционным террором, что в оную категорию, потомков, зачислил всех – от инициаторов до последнего красноармейца, и над всем этим должен был реять "дух, всегда привыкший отрицать,
И с основаньем: ничего не надо.
Нет в мире вещи, стоящей пощады.
Творенье не годится никуда. (хотя это из другой поэмы, пришлось кстати).
Говорящие на различных языках нуждаются в работе компетентных переводчиков. Жак Деррида в своём эссе "Вокруг Вавилонских башен" ненавязчиво наталкивает мысль читателя, что и перевод служит отрицанию воли Д., подспудно способствуя воздвигнуть недостроенный "универсальный язык", суть – конструкт человеческой культуры, воспроизведённой в своей полноте, без умолчаний и "разноголосицы. Процитирую указанный источник, J.Derrida. Des tours de Babel, из книга; Difference in Translation. © Cornell Univ. Press, 1985. пер. Виктора Лапицкого на сайте Инфра-философия):

"Вавилонская башня" является не только образом и фигурой неустранимой множественности языков, она выставляет напоказ незавершенность, невозможность выполнить, совокупить, насытить, завершить что-либо из разряда построений, архитектурной конструкции, системы и архитектоники. Множественность наречий ограничивает не только "верный" перевод, прозрачную и адекватную "взаимовыразительность", но и структурный порядок, когерентность конструктума. В этом заключается (переводим) как бы внутренний предел формализации, некая неполнота кон-структуры. Заманчиво и до некоторой степени оправдано видеть здесь перевод какой-то системы в процессе деконструкции.
<…>
Нельзя ли тогда сказать о зависти Бога? По злобе против единственных людских имени и губы навязывает он свое имя, свое имя отца, и этим насильственным навязыванием приступает к деконструкции башни как универсального языка, рассеивает генеалогическое родословие. Он разрывает потомство. Он сразу и навязывает, и запрещает перевод. Он его навязывает и его запрещает, принуждает к нему -- но как к заведомому провалу -- детей, которые впредь будут носить его имя, имя, которое он дает городу. Именно начиная с имени собственного Бога, исходящего от Бога, сошедшего от Бога или от отца (ясно сказано, что ЯХВЕ, имя непроизносимое, на башню сходит) и им помеченного, и рассеиваются, смешиваются или преумножаются языки, в соответствии с происхождением, в самом своем рассеянии остающемся запечатанным одним-единственным именем, которое будет самым сильным, единственной идиомой, которая его снесет.

Ведь идиома эта несет в самой себе метку смешения, она несобственно подразумевает несобственное, а именно Bavel, смешение. Перевод становится тогда необходимым и невозможным, как последствие борьбы за присвоение имени, необходимым и запрещенным в зоне между двумя абсолютно собственными именами. А имя собственное Бога, Богом данное, уже достаточно делится в языке, чтобы -- даже -- означать, смешавшись, и "смешение". И провозглашаемая им война свирепствует прежде всего внутри его имени -- разделенного, расщепленного надвое, двусмысленного, полисемичного: Бог деконструирующий.

Завершение же архитектурного труда – конструирования языка-универсалии, способного репрезентовать любой сложности семантический код, и есть Магистраль Левой Руки: культурная парадигма LHP. Воздвижение Вавилонской башни, предел "упрощающего смешения" (К. Леонтьев) – и, чем дальше будет пролегать этот путь – вне пространств, ибо язык развивается во времени, тем будет… страшнее.
Что, согласитесь, чертовски заманчиво.