И ещё и раннего-глупого. Vol.I

Новый аскетизм. Очерки этики и морали.

Я хотел изучать формы восприятия, которые субъект создает по отношению к самому себе. Но поскольку я начал со второго подхода, мне пришлось изменить свое мнение по нескольким пунктам. Позвольте мне проделать здесь своего рода самокритику. Если придерживаться известных положений Хабермаса, то можно как будто бы различить три основные типа техник техники, позволяющие производить вещи, изменять их и ими манипулировать; техники, позволяющие использовать системы знаков; и, наконец, техники, позволяющие определять поведение индивидов, предписывать им определенные конечные цели и задачи. Мы имеем, стало быть, техники производства, техники сигнификации, или коммуникации и техники подчинения. В чем я мало-помалу отдал себе отчет, так это в том, что во всех обществах существуют и другого типа техники: техники, которые позволяют индивидам осуществлять — им самим — определенное число операций на своем теле, душе, мыслях и поведении, и при этом так, чтобы производить в себе некоторую трансформацию, изменение и достигать определенного состояния совершенства, счастья, чистоты, сверхъестественной силы. Назовем эти техники техниками себя. (Michel Foucaultб Dits et ecrits, t.IV, PP.170-171).

Эти очерки о нравственности, этике и аскезе начнём с одного замечания, которое редко принимается во внимание читателями, оставаясь, тем не менее, основополагающим: современный индивид, человек, во многом, гуманитарный, постигающий Историю и исторический процесс эксплицитно, как знание сообщённое, "высказанное, привык считать, что культура индивидуализма, в крайностью отрицания необходимости, или же в крайности последовательного детерминизма, началась с эпохи Возрождения, с европейского гуманизма, совпавшего с прорывом человеческого мышления за грань бесконечно ёмкой, и всё же – пред-определённой, и, стало быть, ограничиваемой Вселенной Птолемея. 

"Литургийная" культура, воспевающая хвалу Единому, сумевшему избежать участи античного пантеона (помните Аристотелевское: την πεπρωμένην μοίρην αδύνατά εστι αποφυγέειν και Θεω [И Богу невозможно избежать предопределения Судьбы]), вездесущего и всезнающего, внезапно сменилась этосом Скепсиса, "настроем" сомнения и, в последствии, отрицания. Робкий, колеблющийся а-теизм Бруно и пан-теистическая последовательность Спинозы не сравниться с агрессивным атеизмом (без дефиса, с экспрессивным выражением) энциклопедистов, и – заключительным аккордом в "Сумерках идолов" - познающий, который «любит», жертвует, быть может, своей человечностью; Бог, который любил, стал евреем…

Вся эта ретроспектива вполне умещается в критический императив современных философии и культурологии, он через несколько дивергентных дискурсов, изредка только пересекающихся между собой, прослеживает работу механизма цивилизации, направленную на последовательное, поступательную и планомерную дегуманизацию культуры. Последний гуманист, как можно было бы охарактеризовать Йохана Хейзингу, умер 1 февраля 1945 года: начиная с "Осени средневековья" большинство сочинений указанного, как и все последующих за ним мыслителей и учёных (это не амбивалентные по значению и смыслу эпитеты) будут подчёркивать завершение цикла развития, причём, не завершающегося резко, не прерывающееся аналогично литературной фабуле – одним со-бытием, "происшествием", трагическим эпилогом. 

Но – растянувшееся на неопределенный срок, в перспективе чего вполне уместно повторить за Тургеневым: Прогресс – это симптом. Ряд исследователей соподчиняют негативно оцененный процесс непомерно разросшейся функциональной сфере человеческого бытия, что обусловило появление т.н. "функциональной онтологии", уже не метафорически, а вполне буквально рассматривающее индивида не более как более или менее исправно функционирующий аппарат. Любая мотивация индивида непременно становиться со-подчинённой социальной, экономической и политической парадигме, его становление и развитие уже не мыслится вне парадигматических отношений и категорий. О какой же свободе выбора всерьёз рассуждает рефлексивная философия ХХ век, коль скоро этическое самосознание индивида конституируется в порядке абсолютной имманентной телеологии: или быть homo ethnicus, или не быть вообще.

И всё лишь потому, что "вспышки", наиболее интенсивная работа над теорией индивидуализма сопровождалась тотальными, охватывающими все пласты человеческого бытия и сознания трансформациями социальной, политической, экономической и культурной сфер. Великие географические открытия, первые трансконтинентальные плавания, образование первых транснациональных синдикатов и интернациональных государств, научно-технические революции, реабилитация астрономии, подготовившей имплицитную теорию для более позднего "космического миросозерцания", Роджер Бэкон с его эмпирическим познанием… Но Идея индивидуализма, как и всякое Знание, присущее индивиду внеположно внешним условиям, гораздо старше современной европейской цивилизации, гуманистической традиции в разнообразных модификаций 

Это знание об ego, Çа, психологией ХХ века возводимых в статус "личности". Рождение индивидуализма произошло в историческом анекдоте: называвший себя "гражданином Вселенной" [κόσμοπολίτης] Диоген Синопский попросил обожествлённого при жизни земной Александра III (нумерацию, по каким-то причинам умалчивают, поясняя титулом - Македонский или Великий) "отойди в сторонку, ты заслоняешь мне солнце". "Я был бы Диогеном, если б не был Александром", говорил позже великий завоеватель, подчёркивая, что не выбирал, кем родиться и кем быть – эту мысль настойчиво развивает в нём "министр образования Эллады" Аристотель. 

В культурной традиции заметно, что после Аристотеля лишь Макиавелли и Гоббс были подлинными "историками настоящего" при Власти, описывая и механизме и повествуя о становлении, развитии и упадке Власти в некой фиксированной временной структуре, здесь и сейчас. Аристотель, как позже Боэций, Оккам (в Британии германский богослов развил "Прикладную область" церкви, в чём то предвосхитив прагматический протестантизм англичан поздних времён) за ним – Эразм [Роттердамский], Томас Мор, ещё позже – энциклопедист будут служить "советниками" при вымышленных дворах не менее иллюзорных монархов – множество трактатов были насыщены педагогической методологией, едва ли уместной в средневековых, как и в государствах более поздних времён, Европе. 

Панегирик Кромвелю, сочинённый Гоббсом, напротив, не только сообщал легитимность насильственному [при]обретению Власти, но и советовал новому владельцу как можно скорее ликвидировать внешнюю и внутреннюю угрозу в адрес своей Особы, т.к. повторная смена Власти за предельно краткий срок может ввергнуть страну в долгий период анархии, чреватой или – порабощением соседствующей державы, или – уничтожением исторического государства изнутри, разрушением не только стабильных некогда социальных структур (под этим словом понимается также социальное доверие индивидов, этика и нравственность, экономические отношения даже в примитивно-атомарной форме обмена вещь на вещь) разрушением культуры, пуще которой гуманитарию ничего не страшно. 

Вернёмся к Диогену С. Как и основатель "школы" (хотя "школой" это недоразумение в классическом смысле слова назвать трудно) киников Антисфен, в молодости регулярно балансировал на грани рабства и свободы. В отличие от Антисфена, чьё плебейское происхождение (незаконнорожденный сын рабыни и безымянного гражданина, история умалчивает, кого именно) подтверждено, ДС не был подвергнут сегрегации*, в силу государственного расизма в Элладе [см. о государственном расизме в книге - Мишель Фуко. "Надо защищать обшество. Сборник интервью"]; вероятно, это и позволило ему выработать подлинную, в любом понимании этого слова – автаркию. Антисфен, заявляя прямо: "лучше гибель, чем удовольствие", не-опосредствовано становился заложником своего "органического аскетизма", в столь строго разграниченном на низший и высший социальный пласты, как греческий полис, индивиду не из чего было выбирать, один только факт внебрачного рождения и от не-благородной матери пред-определял значение и фатум индивида. 

Скандальность [пресловутость, пользуясь устаревшей лексикой] Антисфена, в частности – его совет афинянам переименовывать ослов – в коней, на том же основании, что афиняне обыкновенным голосованием могут признать невежественного человека (намёк на имплицитное понимание) – полководцем, а варвара не по рождению, по складу мысли – правителем, происходит как раз из неразрешимой антиномии, быть зависимым от собственной прихоти, или же – от Власти и δοξά "большинства". Мы так же можем обнаружить у Антисфена забавную параллель с давно "озвученной" и получившей особое распространение в сети идеи "толпы одиноких": для эллина-философа не было "множеств" в том значении, которым наделяем слова "масса", "множество", и тому подобное, для философа Эллады были лишь категории общего и частного, единичного и целостного (с чем-либо). 

Антисфен ставил акцент именно на единичное: "Лощадей вижу, лошадности – нет", одна лошадь – будь то единственная, или в табуне – единична, как ни представляй её сходство и родство со всеми другими непарнокопытными. Формальной логике Антисфен учился у Горгия, известного софиста, которому посвящён одноимённый диалог Платона; оригинальность же мысли Антисфена заключалась в парадоксальном для эллинского ума о-значении и персонификации. Философия "собачьей школы" (как буквально можно перевести эвфемизм "школа киников") казалась эллинам, как и всем "классическим" философам – воплем отчаянья, возмущающим благочестивую "публику", уже тем, что этот вопль прозвучал в тиши общего довольствия и безмятежности. 

Современный индивид воспринимает модель поведения Антисфена и Диогена сродни эпатажу, на грани вульгарности, философию – второстепенным аспектом, сообщающим не более, чем легитимность подобного экстравагантному "стилю жизни"; действительно, в немногочисленных биографических сведеньях и фрагментах сочинений Антисфена и Диогена Синопского, в прочтении современных реципиентов, не содержится главного значения их мысли: о самодостаточности [автаркии]. 

Вполне возможно утверждать, что своим происхождением киническая философия обязана идее, пришедшейся по вкусу мыслителям-идеалистам, что подлинное бытие принадлежит тому лишь, кто сумел превзойти тщетное, потому что – сиюминутное, удовольствие, ради некого высшего блага. Античная философия предлагала множество вариаций на тему, что считать этим благом, но только Диоген С. "инсценировал" это "καλος" не-мыслимым для эллина образом; Благо для Диогена не некий εργα (итог) практики-себя, последовательной и трудоёмкой трансформации, над чем усердствовал Аристотель, не есть нечто данное извне, как и не есть воспитанное/выработанное изнутри, не опыт и не Идея, "данность" человека, существа этического, вдруг ставшего "моральным/а-моральным". Практика для Диогена вела не к противоположности этому идеалу со-существования, но к революционному для того времени пределу: абсолютному владению собой, единоственно необходимого для выхода за пределы субъективной имманентности, исторически конструированной и конституированной, получившей своё диалектическое завершение в "Этике" Аристотеля. 

Вообще, учение ДС было своеобразным резким искажением, разрывом, энергийным всполохом, импульсом трансгрессии в истории античной философии, которую удобнее всего сравнить с гордиевым узлом: каждая из философских школ одновременно исследовала и конституировала определённую область знания, закрепляла за тем или иным эпитетом статус категории или понятия, замещение которого эквивалентным, как регулярно происходит в современных гуманитарных дисциплинах и междисциплинарных исследованиях, уже не представлялась возможным: античная философия полна противоречий, достаточно "уживчивых", терпящих друг друга, будучи помещёнными в целостною систему миросозерцания образованного Эллина, индивида с особым складом мышления, уникальной культурой и - социальным самосознанием. Диоген из Синопа снискал славу не только благодаря экстравагантному поведению, но и потому, что довёл античный тип миросозерцания и мироощущения до логического finis, тем самым показав, что за контуром "благой мудрости" открывает диаметрально противоположная сфера человеческого существа: безумия. 

Платон проницательно назвал Диогена "обезумевшим Сократом"; для эллина эта характеристика представляла собой оксюморон, contradictio in adjecto – ещё досократики утверждали, что безумие не может быть каким-либо образом превосходить разум, в этическом учении Платона этот тезис приобрёл и вовсе тоталитарное значение – безумие не может быть "лучше" разума, разум же – беспредельно, несоизмеримо ни с чем – благ. Все позднейшие этические и нравственные концепции европейской философии вслед за Платоном станут ориентироваться на абсолютную и неподсудную "благость" ratio/νούς, и когда христианское учение вторглось в античные философские школы, эта классическая докса становиться важнейшим теологическим догматом – между первыми строками книги Бытия и сократической мудростью, античным λογος'ом уже исчезли какие-либо различия, кроме эксплицитных: что считать разумом, разумением, постижением разума?  

Прим.[*] Диоген Синопский , по некоторым сведеньям, подвергся репрессиям за вполне уголовное преступление: Эвбулид в своей книге о Диогене утверждает, что и Диоген занимался тем же и покинул родину вместе с отцом. Как бы то ни было, но и сам Диоген в сочинении «Леопард» признаётся в том, что перечеканивал монеты. Другие же говорят, что, назначенный казначеем, он, поддавшись уговорам подчинённых ему работников, направился в Дельфы или на Делос, родину Аполлона, чтобы спросить у оракула, следует ли ему сделать то, в чём его убеждают. Бог разрешил ему изменить государственный строй (πολιτικον νομισμα), а он его неправильно понял и стал подделывать деньги (νομισμα), но, как, говорят, был уличён и изгнан. [Диоген Лаэртский. Жизнеописания философов].  

<…>

И внезапно – встреча Александра, эллина, должного более всего быть олицетворением аристотелевского человека-идеала, откуда могла возникнуть у античного Бога (!), всем эллинам эллина, желание поменяться с Диогеном судьбой, которая не есть τιχή, случайность, но – Непреодолимая Необходимость. Александр, конечно, мог иронизировать, ибо в его власти было уничтожить философа за дерзость. Воинственное божество должно внушать ужас, страх, панику, в крайнем случае – неукоснительное почитание и раболепное почтение, ничего иного. Но что поделать с человеком, которому нет дела, а Диогену вообще до всего не было ενεργειαι, до такой "крошечной ценности", как человеческая жизнь с сопутствующими ей тревогами и наслаждениями? М.Можейко, например, указывает недвусмысленно, на своеобразную оппозицию Власти отрицания и абсолютной позитивной Власти: Парадигма добровольного отказа (в любом случае лучше не иметь, чем иметь) служит вовсе не идеалам аскетизма, но обеспечению возможности ответить Александру, предложившему "проси, что хочешь": "Не заслоняй мне солнце!", - единственная для маргинала возможность высокомерия: обойтись "без" [М.А.Можейко, цитирует по изданию Новейший философский словарь / Сост. А.А. Грицанов. — Мн.: Изд. В.М. Скакун, 1998.]. Диоген Синопский, будучи продан в рабство на Крите, применил к детям хозяина блестяще продуманную систему всестороннего воспитания и отказался от предложенной учениками возможности выкупа, демонстрируя, что даже будучи рабом, можно быть выше своего хозяина - раба своих страстей. Именно нравственная автономия занимает в этике кинизма позицию аксиологического максимума. Однако, в отличие от типологических социокультурных параллелей (например, учение "Бхагавадгиты" об отрешенности как пути к духовной свободе), кинизм основывается на интерпретации духовной свободы как способа социальной адаптации невостребованного маргинального интеллектуала. В реакции "Я - собака Диоген" в ответ на гордое "Я - великий царь Александр" - отнюдь не безоценочная констатация бесстрастного мудреца, но очевидный вызов.[ibid.]

Вам это ничего не напоминает? 

(в эпиграфе  также было упомянуто о книге МФ "Герменевтика Субъекта": Если желаете постичь генеалогию субъекта в западной цивилизации, следует учитывать не только техники подчинения, но также и "техники себя". Следует показывать взаимодействие, которое происходит между этими двумя типами техник. Я, возможно, слишком настаивал на техниках подчинения, когда изучал лечебницы, тюрьмы и так далее. Конечно, то, что мы называем "дисциплиной", имеет реальную значимость в институтах этого типа. Однако это лишь один аспект искусства управлять людьми в наших обществах. Если раньше я изучал поле власти, беря заточку отсчета техники подчинения, то теперь, в ближайшие годы, я бы хотел изучать отношения власти, отправляясь от "техник себя". В каждой культуре, мне кажется, техника себя предполагает серию обязательств в отношении истины, нужно обнаруживать истину, быть озаренным истиной, говорить истину. Своего рода принуждения, которые считают важными, будь то для конституирования или для трансформации себя (Michel Foucaultб Dits et ecrits, t.IV, p.  171).