...Оставим намёки; сейчас нас может заинтересовать один немаловажный аспект – ни Диоген Синопский, ни Антисфен, ничего не говорят, по крайней мере, в источниках, которыми мы располагаем, о собственной значимости. Низвергнув аксиологию эллина, с его незыблемой связью между феноменом и Идеей, Антисфен не спешил замещать её своим автономным учением о благе. Между собой киники не спорили (грызлись, памятуя о самоназвании), единожды раз и навсегда договорившись: универсального и абсолютного Блага не существует, равно как не существует Абсолютного Зла.
Если в буддизме неизбежность страдания [или, скажем так – некого дискомфорта] – первоначальный, αρχή-этос, с которого начался мифологический цикл с центральным персонажем – Шакьямуни, и последовательно развиваются т.н. "благородные истины", то в ситуации с Антисфеном и ДС ситуация остаётся не прояснённой: каким образом возник столь "дикий", во всех смыслах, включая и современный, и вместе с тем – глубокий нигилизм?
Нигилизм, не интегрированный в миросозерцание эгоцентриста, не со-относящийся с какими-либо эгоистическими интересами. Из цитируемого выше сочинения Диогена Лаэртского мы узнаём, что однажды Платон пригласил в гости друзей, прибывших от Дионисия. Пришёл и Диоген и стал топтать ковры хозяина со словами: «Попираю тщеславие Платона». На что Платон заметил: «Какое же тебя самого распирает тщеславие, хотя ты и делаешь вид, будто вовсе не тщеславен». По другим сведениям, Диоген сказал: «Попираю гордыню Платона». «Другой гордыней», – ответил Платон. Сотион в четвёртой книге своего сочинения утверждает, что киник сказал: «Так я попираю самого Платона». Однажды Диоген попросил у Платона вина, а затем и сушеных фиг. Философ прислал ему целый жбан, а Диоген сказал: «Когда тебя спрашивают, сколько будет дважды два, ты отвечаешь – двадцать? Твой ответ так же не соответствует вопросу, как и подарок – просьбе». Так он посмеялся над ним как над болтуном.
Риторика Диогена чем более "дикарской" казалось эллину, тем понятнее современному читателю: не впервые ощущается контраст между надменностью философского диалекта и мысли с агональным, игровым дискурсом "площадного мудреца". Метафоры, введённые в качестве универсальных суждений приближают дискурс ДС к языку классической и современной литературы. Литератору, как правило, неприятна и даже невыносима тавтология смысла, множащаяся и усложняющаяся за счёт экспликации категорий и понятий. Смысл субъекта должен остаться имманентным и статичным, вне зависимости от того, подвержен ли он оценке, сравнению или интерпретации, и только философская риторика возводит генезис понятий и категорий в самоцель.
Характерна и другая история, выражающая взаимо
отношение между "обывательским" мышлением Диогена и философским: Когда Платон философствовал по поводу идей и употреблял такие слова, как «стольность» и «чашность», Диоген возразил: «Что касается меня, то стол и чашу, Платон, я вижу, а вот стольность и чашность – нет». На что Платон ответил: «Здесь нет ничего мудрёного. У тебя есть глаза, которыми ты можешь увидеть и стол, и чашу, а вот ума, чтобы увидеть стольность или чашность – не хватает».Спрошенный кем – то, что, по его мнению, за человек Диоген, Платон ответил: «Спятивший Сократ» [Элиан, «Пестрые истории», шестнадцатая книга, тридцать третий параграф]
Современный индивид с недавних пор, а именно, с утверждения философов Нового времени, что Идею в Европу везут с Востока, по пути успев не единожды исказить и профанировать недоброкачественным пересказом. Но совершенно очевидно, что из своих завоевательных походов Александр III не занёс восточных "заболеваний" (насаждённая впервые идея из иного социо-культурного региона всегда "патология") в герметический античный Мир, хотя к первой волне экспансии на Индостан, брахманизм уже успел истлеть, и буддизм уже начал ветвиться на автономные "школы", притязающие на доминирование, причём, первая попытка единения произошла на соборе Буддийских общин Раджатрихе (ок. 477 до н.э.).
Нигилизм и атеизм не был занесён, подобно христианству, в Элладу, вместе с возвратившимися "колонистами"; он возник в естественном порядке. Показательно, что биографии Антисфена и ДС на девять десятых состоят из почти хрестоматийно-литературных анекдотов, каждый сборник афоризмов и притч содержит минимум одну "историйку", где Диоген фигурирует в качестве этакого βομολοκηος, паяца-шута, комедианта. Анекдот чаще всего является инсценировкой нелепого стечения обстоятельств, нарушением формальной логики обыденного, обыденности, происшествием на грани фантастического. Изрекающий едкие остроты, сделавшие бы честь современному сатирику, и отвлечённые силлогизмы в манере своего учителя Антисфена, Диоген мастурбирует на рыночной площади: это лишь значительно позже приобретёт характер некого публичного действия, манифестации модернистов о не-различии личности с его культурной и художественной практикой.
Подчеркнём, что ДС не особо заботился о мотивации своих многочисленных контроверз и скандалов в первичном значении этого слова, потому в его дискурсе, точнее, в тех скудных отрывках, фрагментах самого разнообразного содержания и компетентности истолкователей, не обнаружится ничего, что могло бы составить его психологический портрет, без постоянных аллюзий к "анекдотической" сфере его жизни. При том, что персонажем анекдота ДС воспринимается, как правило, эксплицитно: этого "диогена" (с прописной) сообщает справочный материал.
Попробуем применить интуитивный метод: предположим, что ДС, в силу своего убеждения в превосходстве над интеллектуальным плебсом ("Они осудили меня на изгнание, а я осудил их остаться дома"), хотя и облечённым Властью, стремился привлечь внимание к актуальной социальной проблематике. Именно такая инсценировка чаще всего встречается в современных интерпретационных материалах. Исследователи предполагают, что для ДС форма маргинального протеста была не более, чем "средством" защитной реакции, тот же Можейко, как и А.В. Вашкевич уподобляют ожесточение и грубость ДС, как прежде – Антисфена, инфантильной реактивности подростка или даже ребёнка, сродни "А я не очень то и хотел [сладкого]".
В такой инсценировке интерпретация подпадает историческому contradictio: античная модификация воспитания и педагогики подразумевала, что "каприз", возрастной протест исключён на органическом уровне – социальные институты ещё не эмансипировали ребёнка от опёки родителей настолько, что бы патерналистский диктат допустил бы возникновение какого-либо автономного мышления для неполовозрелого индивида. Немногочисленные "школы", "академии", "гимнасиумы" Эллады воспроизводили один лишь известный тип индивида, который в позднейшее время нарекут "эллином" – это "человек классический", homo praecipuus, id est, индивид, воспитанный, образованный и трудящийся в синхронических условиях культурной и социальной Традиции. Заглавная буква в последнем слове не случайна: за "этосом" античной философии в отношении воспитания и педагогики стоит тысячелетняя история государственности и культуры, в то время как за маргинальным индивидуумом, вроде ДС – абсолютная пустота, nihilo.
Здесь мы вступаем в область абсолютного не-знания психологии эллина, как исторического типа: sic, все классические философы и историки привыкли сталкивать более или менее подробно разработанные, доступные для ре-инсценировки и реконфигурации античные учения – целостность и атомизм, идеализм объективный с субъективным, философию свободы с философией предельного детерминизма. Платон оказался вмешан в конфликт с Гераклитом, Аристотель – с Платоном, Эпикур – со всеми сразу, пока его учение римская аристократия не ревизовала как вульгарный гедонизм. Между тем, ни один источник, доступный современным исследователям, не указывает на не менее серьёзные причины и следствия возникновения конфликтных ситуаций, получивших и воспроизведение, и развитие в историо-литературных анекдотах: появление индивида, последовательно отрицающего имплицитное знание, государственность и социальную идентификацию, статику культуры и прогрессию цивилизации.
Инсценируем эту гипотезу следующим образом, аналогизируя учение ДС с современными концепциями индивидуализма: существует два предела, два "этоса", которые взаимоисключают свободу индивидуума, это предел культурно-государственного порядка, рано или поздно становящийся государственным монизмом, и предел солипсического мироощущения, сводящего вся к тождеству индивидуального мышления и бытия. И то, и другое преодолевалось в порядке деятельного аскетизма, превосходстве "иного", не руководствующегося интеллигибельным модусом поведения и миросозерцания, над частным и/или общим δόξα [греческое καληολου означает не более, чем "мнение", в то время, как в современной культуре почему-то принято ставить знак равенства между "догматом" (та же "докса") и аксиоматическим суждением]. Акцент мы располагаем в области мотивации, на том основании, что этический кодекс киников "без общины, без дома, без отечества" был тотальной, полярной оппозицией никомаховой этике Аристотеля: напомним, с чего начинается центральное этическое произведение европейской культуры, позже цитируемое неоднократно и обильно: Всякое искусство и всякое учение, а равным образом поступок (πραχις) и сознательный выбор, как принято считать, стремятся к определённому благу. Поэтому удачно определяли благо как то, к чему всё стремится. В целях, однако, обнаруживается некоторое различие, потому что одни цели – это деятельности (ενεργειαι), другие – определённые отдельные от них результаты (εργα). В случаях, когда определённые цели существуют отдельно от действий (πραχεις), результатам естественно быть лучше [соответствующих] деятельностей. Заметим, что Антисфен, как и ДС не расходились в этом отношении с Аристотелем, и всё же – размещали объект блага вне социальной деятельности. Не побоимся такой гипотезы, что и Антисфен, и ДС заподозрили, чем грозит подобный формальный и унифицированный процесс "продуцирования благ" – автоматизмом, порицаемой даже "суровым реакционером" Платоном τεχνή.
Продуцирование блага, заключающегося в "исполнении долженствования" вовсе не подразумевается социального благо-устройства, некого со-жительства и со-существования. Более того, уже при жизни Аристотеля история Эллады и смежных с ней государств была полна примерами искажениями т.н. закономерностей социального со-существования. Аппарат принуждения, контроля и подавления уже в то время становится достаточно совершенным, что бы единоличная абсолютная Власть могла синхронически устроить террор, и обеспечить себе легитимность. Что и удивляться тому, что римский стоицизм своей смиренностью и "непротивлением злу насилием" был столь созвучен христианской нравственности: не Рим был "испорчен" иудеем, но "испорченный" античный индивид не сумел возобладать над исторической ситуацией, привёдшей к распаду античной цивилизации, как социо-культурной целостности, системы.
При чём же здесь Диоген Синопский? При том, что за эпатажем, как назвали бы его поведение в современных источниках, никто не сумел заметить различие кинизма с нонконформизмом поздних времён, в то время, как параллели продолжают чертить многочисленные исследователи и теоретики: парадигматическое различие этического учения киников было в первую. Очередь – освобождением от эгоистических интересов различного порядка. Реплика ДС к Александру III иначе быть воспринята не может – человек не дорожащий своим бытием и не представляющий какие-либо "свои" ценности, немедленно социализируемые, и помещаемые в динамическую систему экономики, выражает непочтение Власти, как некой самоценной и самотождественной сущности, сообщённой субъекту, не более "представительному" (образованному, интеллектуальному, нравственному) чем сам ДС. Власть преходящая только в силу того, что принадлежит смертному: смертность, как необходимость и необратимость, тяготеет над индивидом, стало быть, и над Властью, как бы ни велика она была.
Сравнительно небольшое NB: в "крохотном" в соотношении современной метрополией, античном полисе, индивид был так или иначе обязан своим выживанием некому со-существованию, более плотной взаимосвязи и контактам с другими индивидами. Продавцов на рынке знал поимённо и в лицо, предпочитая некого "знакомца" пришлому, недавнего чужака в этом районе. Сегрегация определенных социальных групп и независимых индивидов происходила в более строго порядке, потому как в крохотном полисе ущерб, нанесённый одним человеком сказывается на условиях со-существования гораздо значительнее, чем нарушение порядка крупной группы в гипер-полисе, как следовало бы назвать постиндустриальные города.
Изгнание нередко расценивалась как более жестокая альтернатива смертной казни – если индивид нее решался покончить с собой, то был в любом случае обречён на постыдное, невыносимое для недавнего свободнорождённого рабство, изгнанник был социально незащищён, и ничто, кроме беспощадного и близорукой / го "тихе" не могло изменить его участи. И здесь вновь вспоминается притча о ДС: будучи продан в рабство на Крите, применил в быту уникально эффективную систему всестороннего воспитания и отказался от предложенной учениками возможности выкупа, демонстрируя, что, даже будучи рабом, можно быть выше своего хозяина - раба своих страстей.
Континуум следует. Начало же здесь.
Характерна и другая история, выражающая взаимо
отношение между "обывательским" мышлением Диогена и философским: Когда Платон философствовал по поводу идей и употреблял такие слова, как «стольность» и «чашность», Диоген возразил: «Что касается меня, то стол и чашу, Платон, я вижу, а вот стольность и чашность – нет». На что Платон ответил: «Здесь нет ничего мудрёного. У тебя есть глаза, которыми ты можешь увидеть и стол, и чашу, а вот ума, чтобы увидеть стольность или чашность – не хватает».Спрошенный кем – то, что, по его мнению, за человек Диоген, Платон ответил: «Спятивший Сократ» [Элиан, «Пестрые истории», шестнадцатая книга, тридцать третий параграф]Современный индивид с недавних пор, а именно, с утверждения философов Нового времени, что Идею в Европу везут с Востока, по пути успев не единожды исказить и профанировать недоброкачественным пересказом. Но совершенно очевидно, что из своих завоевательных походов Александр III не занёс восточных "заболеваний" (насаждённая впервые идея из иного социо-культурного региона всегда "патология") в герметический античный Мир, хотя к первой волне экспансии на Индостан, брахманизм уже успел истлеть, и буддизм уже начал ветвиться на автономные "школы", притязающие на доминирование, причём, первая попытка единения произошла на соборе Буддийских общин Раджатрихе (ок. 477 до н.э.).
Нигилизм и атеизм не был занесён, подобно христианству, в Элладу, вместе с возвратившимися "колонистами"; он возник в естественном порядке. Показательно, что биографии Антисфена и ДС на девять десятых состоят из почти хрестоматийно-литературных анекдотов, каждый сборник афоризмов и притч содержит минимум одну "историйку", где Диоген фигурирует в качестве этакого βομολοκηος, паяца-шута, комедианта. Анекдот чаще всего является инсценировкой нелепого стечения обстоятельств, нарушением формальной логики обыденного, обыденности, происшествием на грани фантастического. Изрекающий едкие остроты, сделавшие бы честь современному сатирику, и отвлечённые силлогизмы в манере своего учителя Антисфена, Диоген мастурбирует на рыночной площади: это лишь значительно позже приобретёт характер некого публичного действия, манифестации модернистов о не-различии личности с его культурной и художественной практикой.
Подчеркнём, что ДС не особо заботился о мотивации своих многочисленных контроверз и скандалов в первичном значении этого слова, потому в его дискурсе, точнее, в тех скудных отрывках, фрагментах самого разнообразного содержания и компетентности истолкователей, не обнаружится ничего, что могло бы составить его психологический портрет, без постоянных аллюзий к "анекдотической" сфере его жизни. При том, что персонажем анекдота ДС воспринимается, как правило, эксплицитно: этого "диогена" (с прописной) сообщает справочный материал.
Попробуем применить интуитивный метод: предположим, что ДС, в силу своего убеждения в превосходстве над интеллектуальным плебсом ("Они осудили меня на изгнание, а я осудил их остаться дома"), хотя и облечённым Властью, стремился привлечь внимание к актуальной социальной проблематике. Именно такая инсценировка чаще всего встречается в современных интерпретационных материалах. Исследователи предполагают, что для ДС форма маргинального протеста была не более, чем "средством" защитной реакции, тот же Можейко, как и А.В. Вашкевич уподобляют ожесточение и грубость ДС, как прежде – Антисфена, инфантильной реактивности подростка или даже ребёнка, сродни "А я не очень то и хотел [сладкого]".
В такой инсценировке интерпретация подпадает историческому contradictio: античная модификация воспитания и педагогики подразумевала, что "каприз", возрастной протест исключён на органическом уровне – социальные институты ещё не эмансипировали ребёнка от опёки родителей настолько, что бы патерналистский диктат допустил бы возникновение какого-либо автономного мышления для неполовозрелого индивида. Немногочисленные "школы", "академии", "гимнасиумы" Эллады воспроизводили один лишь известный тип индивида, который в позднейшее время нарекут "эллином" – это "человек классический", homo praecipuus, id est, индивид, воспитанный, образованный и трудящийся в синхронических условиях культурной и социальной Традиции. Заглавная буква в последнем слове не случайна: за "этосом" античной философии в отношении воспитания и педагогики стоит тысячелетняя история государственности и культуры, в то время как за маргинальным индивидуумом, вроде ДС – абсолютная пустота, nihilo.
Здесь мы вступаем в область абсолютного не-знания психологии эллина, как исторического типа: sic, все классические философы и историки привыкли сталкивать более или менее подробно разработанные, доступные для ре-инсценировки и реконфигурации античные учения – целостность и атомизм, идеализм объективный с субъективным, философию свободы с философией предельного детерминизма. Платон оказался вмешан в конфликт с Гераклитом, Аристотель – с Платоном, Эпикур – со всеми сразу, пока его учение римская аристократия не ревизовала как вульгарный гедонизм. Между тем, ни один источник, доступный современным исследователям, не указывает на не менее серьёзные причины и следствия возникновения конфликтных ситуаций, получивших и воспроизведение, и развитие в историо-литературных анекдотах: появление индивида, последовательно отрицающего имплицитное знание, государственность и социальную идентификацию, статику культуры и прогрессию цивилизации.
Инсценируем эту гипотезу следующим образом, аналогизируя учение ДС с современными концепциями индивидуализма: существует два предела, два "этоса", которые взаимоисключают свободу индивидуума, это предел культурно-государственного порядка, рано или поздно становящийся государственным монизмом, и предел солипсического мироощущения, сводящего вся к тождеству индивидуального мышления и бытия. И то, и другое преодолевалось в порядке деятельного аскетизма, превосходстве "иного", не руководствующегося интеллигибельным модусом поведения и миросозерцания, над частным и/или общим δόξα [греческое καληολου означает не более, чем "мнение", в то время, как в современной культуре почему-то принято ставить знак равенства между "догматом" (та же "докса") и аксиоматическим суждением]. Акцент мы располагаем в области мотивации, на том основании, что этический кодекс киников "без общины, без дома, без отечества" был тотальной, полярной оппозицией никомаховой этике Аристотеля: напомним, с чего начинается центральное этическое произведение европейской культуры, позже цитируемое неоднократно и обильно: Всякое искусство и всякое учение, а равным образом поступок (πραχις) и сознательный выбор, как принято считать, стремятся к определённому благу. Поэтому удачно определяли благо как то, к чему всё стремится. В целях, однако, обнаруживается некоторое различие, потому что одни цели – это деятельности (ενεργειαι), другие – определённые отдельные от них результаты (εργα). В случаях, когда определённые цели существуют отдельно от действий (πραχεις), результатам естественно быть лучше [соответствующих] деятельностей. Заметим, что Антисфен, как и ДС не расходились в этом отношении с Аристотелем, и всё же – размещали объект блага вне социальной деятельности. Не побоимся такой гипотезы, что и Антисфен, и ДС заподозрили, чем грозит подобный формальный и унифицированный процесс "продуцирования благ" – автоматизмом, порицаемой даже "суровым реакционером" Платоном τεχνή.
Продуцирование блага, заключающегося в "исполнении долженствования" вовсе не подразумевается социального благо-устройства, некого со-жительства и со-существования. Более того, уже при жизни Аристотеля история Эллады и смежных с ней государств была полна примерами искажениями т.н. закономерностей социального со-существования. Аппарат принуждения, контроля и подавления уже в то время становится достаточно совершенным, что бы единоличная абсолютная Власть могла синхронически устроить террор, и обеспечить себе легитимность. Что и удивляться тому, что римский стоицизм своей смиренностью и "непротивлением злу насилием" был столь созвучен христианской нравственности: не Рим был "испорчен" иудеем, но "испорченный" античный индивид не сумел возобладать над исторической ситуацией, привёдшей к распаду античной цивилизации, как социо-культурной целостности, системы.
При чём же здесь Диоген Синопский? При том, что за эпатажем, как назвали бы его поведение в современных источниках, никто не сумел заметить различие кинизма с нонконформизмом поздних времён, в то время, как параллели продолжают чертить многочисленные исследователи и теоретики: парадигматическое различие этического учения киников было в первую. Очередь – освобождением от эгоистических интересов различного порядка. Реплика ДС к Александру III иначе быть воспринята не может – человек не дорожащий своим бытием и не представляющий какие-либо "свои" ценности, немедленно социализируемые, и помещаемые в динамическую систему экономики, выражает непочтение Власти, как некой самоценной и самотождественной сущности, сообщённой субъекту, не более "представительному" (образованному, интеллектуальному, нравственному) чем сам ДС. Власть преходящая только в силу того, что принадлежит смертному: смертность, как необходимость и необратимость, тяготеет над индивидом, стало быть, и над Властью, как бы ни велика она была.
Сравнительно небольшое NB: в "крохотном" в соотношении современной метрополией, античном полисе, индивид был так или иначе обязан своим выживанием некому со-существованию, более плотной взаимосвязи и контактам с другими индивидами. Продавцов на рынке знал поимённо и в лицо, предпочитая некого "знакомца" пришлому, недавнего чужака в этом районе. Сегрегация определенных социальных групп и независимых индивидов происходила в более строго порядке, потому как в крохотном полисе ущерб, нанесённый одним человеком сказывается на условиях со-существования гораздо значительнее, чем нарушение порядка крупной группы в гипер-полисе, как следовало бы назвать постиндустриальные города.
Изгнание нередко расценивалась как более жестокая альтернатива смертной казни – если индивид нее решался покончить с собой, то был в любом случае обречён на постыдное, невыносимое для недавнего свободнорождённого рабство, изгнанник был социально незащищён, и ничто, кроме беспощадного и близорукой / го "тихе" не могло изменить его участи. И здесь вновь вспоминается притча о ДС: будучи продан в рабство на Крите, применил в быту уникально эффективную систему всестороннего воспитания и отказался от предложенной учениками возможности выкупа, демонстрируя, что, даже будучи рабом, можно быть выше своего хозяина - раба своих страстей.
Континуум следует. Начало же здесь.
Сообщения
Комментариев нет:
Отправить комментарий