Id facere laus est... Некролог. К тому же Sine ulla religion

Этот текст будет неоднократно корректироваться и редактироваться, иногда - в режиме реального времени. До тех пор, пока не исчерпается "лимит" объёма текста на один постиг.

Представим себе похоронную процессию, на которую собрались сотни тысяч, самых разнообразных, самых различных – одни провожают Того, что был как никто иной близок, другие неспешно, чинно вышагивают, от какого-нибудь Актового Зала, где организовывалась публичная панихида, до кладбищенских ворот – потому что день воскресный, хотя Воскресения не подразумевается, и делать больше нечего. Никто не задаётся вопросом: кого хоронят, - переглядываясь друг с другом с гримасой избыточно конспирированных заговорщиков – "Я в курсе-де, ты в теме?".

На самом же деле, что упаковано в цинковый ящик с помпезным декорумом, с барочной позолоченной, искристой на осеннем солнце орнаментировкой, испещрённом афоризмами на греческом и латыни (никто не смог их перевести, а если б перевёл, подумал бы, что над народом цинично издеваются) не знают даже те, кому поручено принять на плечо бремя смертного. И последние удивлены, что гроб оказался достаточно лёгок – им ли не знать, что покойный был, мягко говоря, тяжеловесен…

Приоткроем тайну. Кощунственно заглядывая под крышку. За "дверь" последнего приюта, это ведь весьма интересно, посмотреть из того мира – на этот. Как Вы уже догадались, вероятно, гроб пуст, и должен быть таковым. Что не отменяет необходимости торжественного ритуала с соразмерными финансовыми затратами. А ещё Вы вполне могли догадаться, что хоронили Философию, "самое важное" [Τι ουν ή φιλοσοφία - τò τιμιώτατον] Плотина и фундаментальную онтологию Хайдеггера, о которой автор цитируемой ниже статьи наговорил обидных слов ещё больше, чем Карл Ясперс в своей "Философской автобиографии" (см. перевод А. Муратовой фрагмента Karl Jaspers "Philosophische autobiographic" Münch 1977, в "Фауст и Заратустра" / пер. с нем. – СПб.: Азбука, 2001 стр. 142-160). И много ещё чего. Некролог философии должен был начинаться словами: В имманентных условиях пост-современности философии не существует. И потому она – бессмертна. И потому – не может "здравствовать". И, далее, уже за пределами манифестирующего не-бытие некролога: По этим же причинам критика пост-модерна – аналогична тому, как критикуют фантастический роман заурядного автора.

Фантаст сообщает гипотетическому будущему, которое якобы прозревает и предвосхищает (пред-восхищаясь, восторгаясь a priori грядущей справедливости, "добытой" per aspera), свои собственные этические симпатии и предпочтения, особое этическое, литературное, как правило, мироощущение. Вопрос, часто звучащий на судебных заседаниях "Каким правом?" в данной ситуации не актуален: приблизительно к середине "романа", "повести", "новеллы", словом, текста, становится очевидным, что доминирует в вымысле – furor moralis, или отчаянье индивида, осознавшего беспомощность перед прагматизмом по ту сторону добра и зла.

Следует предупредить Вас сразу, читатели этого текста, что здесь повествуется, priore loco, о тех, кто решиться посетить столь малообещающее и прискорбное зрелище. Сомнительное удовольствие – узнавать сразу же, что торжественный ритуал лишён смысла, но насыщен целью. Целесообразностью. Да, это целесообразно – в порядке самопознания взглянуть на себя со стороны: в бессмысленных поступках мы чаще узнаём своё подлинное существо, чем в деятельности осмысленной. Потому как второе, в девяносто девяти случаях из ста, будет тем, что сообщается, диктуется, не говоря уже о том, что контролируемо безукоризненное повиновение и исполнение этого смыслового долженствования, с лейтмотивным кантовским девизом – "ты можешь потому что должен".

Похороны философии – это не акт отказа и не манифестация отрицания. Её смысла. Оправдание отсутствия философии – это её онтологическая конституция; редко случалось, что бы философ не говорил, или, по крайней мере, намекал, что "время его философии не настало". Из этого следует, что философия пост-модерна, как и его, ПоМо, будто бы многочисленными субстанциональными проявлениями, философия – невероятная: Это практика, никогда не бывшая теорией, теория, которая уже минула фазис практики. Требуете пояснений?

В 68-м, когда в памяти жива была ещё студенческая "Революция из неудавшихся", когда Франция чуть не стала Социалистической Республикой, эксцентричный публицист и преподаватель пишет и издаёт "Систему объектов" (в русском переводе – "Систему вещей" Jean Baudrillard. Le système des objets. Gallimard, 1991 (Collection Tel) Перевод с французского и сопроводительная статья С. Зенкина © Издательство «Рудомино». 2001 © С.H. Зенкин, перевод. 1995, 2001). Через четверть века его схемам будет подражать весь цивилизованный [западный] мир; в профетическом значении Бодрийяра сомнение вызывает его категорический отказ признавать себя ещё одним человеком эпохи ПоМо. Бодрияр принадлежал к поколению, не преодолевшему, и не намеревавшемуся преодолевать Модерн – современность.

Саркастическая шутка Бодрийяра, предлагавшего сократить ХХ век за счёт гипер-ускоренного темпа динамики информации по коммуникационным сетям и тотальной симуляции посредством СМИ, способных представить событие с большей достоверностью, чем оно происходило под пристальным надзором свидетелей – это, с позволения сказать, модернистский эпатаж, хотя бы потому, что в последние годы 90-х годов прошлого века философия уже не сомневалась, что существует во времени, утратившем непрерывность. Наша эпоха – это не-настоящее, отрицающее прошлое, и вместе с тем – перманентное пред-будущее; чтобы оставаться современным, философу этой эпохи необходимо быть на четверть - астрологом, на четверть – футурологом, на четверть – синоптиком, id est, большей частью пред-сказывать, чем повествовать и объяснять (что, преимущественно, имплицитно содержится в философском нарративе) и только в последнюю очередь – истолковывать.

Интерпретационный дискурс, экзегетика и герменевтика, семиотика и деконструкия [Деррида] уже не эффективны и не актуальны для современного философа; на протяжении сорока лет, считая от Le système des objets, философия описывала индустриальный / постиндустриальный ландшафт, его население, общество, закономерности различного порядка – от элементарных физии[ологи]ческих, сродни ускорению циркуляции крови-капитала в артериям инфраструктуры, до императивов генеративной лингвистики в замкнутых сферах университетов. Это описание отмечено модернизмом в отнюдь не "хабермассовском" смысле этого слова (см. Вопросы философии №4, 1992 стр. 40-53. Хабермасс, Ю. "Модерн — незавершенный проект"): это была особая система временных координат, называемая "современностью". Что это за "современность"? – Хабермасс в вышеуказанной статье утверждает, что если искусство и обладает некой автаркической гетерономностью, индифферентностью к историческом процессу в его онтологической (чуть не добавили – гегелевской) тотальности, то политики и общество в различных интересах стараются сократить дистанцию между собой и "средством эстетической легитимации" оправданием sub specie Præclara.

Теперь основные механизмы истории практически не затрагивают искусство, и, тем более, философию – после того, как Фуко изобразил бентамовский паноптикон в качестве универсальной схемы репрессивной структуры, метафоры Власти приобрели ещё более угрожающие очертания. Страшнее, чем на самом деле. Власть, ставшая метонимией, замещающей подлинное значение слова, а, в данной ситуации – субстанциональный субъект, через дискурс и коммуникацию может проникнуть всюду, и тогда ей становится невозможным сопротивление, более того, в этих условиях власть, конституированная исторически, становится неразличимой с основными механизмами социального существования. Quodam modo, индивид, подчиняя себе иное, подчиняем им же, фиксируется в циклически замкнутом процессе осуществления долженствования, сообщая долг и другим, вне зависимости от того, насколько целесообразен этот долг, зачастую заключающийся единственно в становлении идентичным, не-различимым.

Sic, современной, модерновой Власти в данной исторической ситуации ничего не стоит "списать" любой, самый чудовищный произвол, на естественные процессы, происходящие в "стихийном порядке" – иными словами, в настоящее время теория Власти редуцируется едва ли не к "Государству" Платона и "Левиафану" Томаса Гоббса, твердящим о разумных началах аппарата контроля и принуждения.

========================================
Теория языковый игр, которой предъявляется вина за легитимацию беспрестанного говора ПоМо, не следует переоценивать в негативном ключе: цивилизация, созидаемая и развивающая по принципу "игр", не настолько безобидных, как ars pro ars дискурсивных практик, образовалась задолго до первых ПоМо-проектов в изолированной / разомкнутой сфере культуры. Хотя разнообразные массмедиа немало позаимствовали от интеллектуалов, иллюзия беспрестанных игр и симуляции, поддерживается не за счёт первых, а не вторых.

Поясним. Интеллектуал, как правило, отдаёт себе отчёт, что его ритуализированные (перфоманс / хепенинг / лекция в университете / презентация книги) практики едва ли подлежат рациональной оценке: в этой деятельности больше от наивного мироощущения первобытного художника, впервые открывающего для себя новые средства и методы выражения. В этом ПоМо гораздо ближе к идиоме ars pro ars, чем модернизм, в высшем смысле этого слова. Художник и мыслитель эпохи модерна рассматривал чувственный мир и интеллектуальную / духовную сферу человеческого бытия, как фундамент и строительный материал само-создания; диаметрально противоположное тому – художник ПоМо, правильно понявший теорию пост-модерна и последовательно осуществляющий её… впрочем, мы заговариваемся – модерн, признанный Хабермассом незавершённым, всё же завершён диалектически и метафизически в Личности.

Эпоха модерна, начавшаяся в 1850-х годах, менее, чем за столетие исчерпала всё, что мог вместить в своё сознание человек. Личность жертвовала собой: этого требовал трагический характер фаустовской культуры, культура обогащалась, не утруждая себя обменом – большинство художников-модернистов, что не удивительно, восславлялись посмертно. Если исследовать культуру модерна в хронологическом порядке, обнаруживаешь, что цивилизация воспользовалась ею значительно позже, чем были созданы произведения, признанные "апофеозом" Духа модерна. Это условие подсказывает нам значение вышеупомянутой "шутки" Бодрийяра: в известном смысле, XXI век уже "состоялся" в тех формах, каковыми должно (ты – должен, а стало быть – можешь; Кант) быть. Поколение модернистов, от Бодлера к Джойсу, от Ницше и Кьеркегора к структуралистам (они ещё были...) конденсировали само Время до талой степени, когда жизнь индивида выражает собой бытие целой Эпохи.

Таким образом, последующие "эпохи" выиграли за счёт форы, предоставленной модернизмом, - когда Делёз провозгласил эпоху Эона, не концентрированного в пространстве времени, само Время было уже распылено. Времени не то, чтобы "не стало", о чём повествует Откровение Иоанна – его стало слишком много, оно заполнило собой – всё. Это особое, рассредоточенное время – спрессованная история, где структурные элементы беспрестанно повторяют универсальные схемы взаимоотношений семантических единичностей; если нет смысла кон-центрического, само-сосредоточенного и, стало быть – само-ценного, то возможным становится смысл, неравномерно, диспропорционально и асимметрично распределённый между структурными элементами. В политических играх, о которых мы ещё расскажем, смысл и значение соотносятся между собой аналогично, - полиморфные, в зависимости от исполняемых функций частицы, детали механизма, создают "кажимость", понимаемую каждым по-своему.

Массмедиа, в сотрудничестве с "большой политикой" играют в демиургов, применяя одни и те же средства и методы, только воспринимаемые серьёзными, но остающиеся по существу – шахматной партией. Не напрасно одним из наиболее распространённых символов политики становиться шахматные фигуры на клетчатом… пространстве, не ограниченном с четырёх сторон – после того, как Милтон Фридман учредил принятую правительствами капиталистических государств [отчасти и тоталитарным Чили 70-х] с восторгом теорию "экономики катастроф", воспользовавшись ею на практике, аналогия со стратегической игрой в режиме реального времени стала ещё очевиднее.

Когда я начала копать глубже, пытаясь познакомиться с историей продвижения этой рыночной модели по миру, то обнаружила, что идея использования кризиса и несчастий являлась локомотивом фридмановского движения с самого начала. Этой радикальной форме капитализма для продвижения вперед всегда были нужны беды и несчастья. Произошедшее в Ираке и Новом Орлеане не было изобретением 11 сентября. Наоборот, эти смелые эксперименты по эксплуатации кризисов стали кульминационным моментом трех десятилетий строгого следования шоковой доктрине
<...>
Главная идея заключается здесь в следующем. Чтобы безо всяких ограничений применить шоковую терапию в экономике, всегда нужна какая-то дополнительная коллективная травма. Экономическую модель Фридмана можно частично применить в условиях демократии - лучшим примером тому служит «рейганомика». Но чтобы претворить эту модель на практике в полном объеме, нужна обстановка авторитарного либо частично авторитарного правления.
<...>
Впервые Фридман научился тому, как следует использовать шок или кризис, в середине 70-х, когда он работал советником у диктатора Аугусто Пиночета. После жестокого переворота Пиночета чилийцы находились в состоянии шока, а страна переживала последствия гиперинфляции. Фридман посоветовал генералу в темпе кавалерийской атаки провести перемены в экономике - снизить налоги, освободить торговлю, приватизировать сферу услуг, урезать расходы на социальные нужды и ослабить государственное вмешательство в экономику. – пишет Наоми Кляйн в статье "Шоковая доктрина".

Оценивая индивида в соотношении с критериями эффективности / функциональности, декларативные Власти и системы репрезентаций, как точнее следует охарактеризовать гетерогенные и полиморфные массмедиа, вос-производят типические означающие – эффектными. Эффектность в симулятивной культуре цениться несоизмеримо выше, чем эффективность, тем более, что эти слова – общего корня, они нередко замещают и/или дополняют друг друга, в зависимости от синхронической ситуации. Развитие коммуникационных и информационных сетей позволяет воспроизводить effect, детонирующий исторические процессы, почти единовременно во всём планетарном пространстве. Современное общество, определённое Эрнстом Ги Дебором как общество спектакля, перманентно нуждается в энергийных стимулах – и в области средств сообщения с государственными инстанциями мало кто может поспорить, разве что... сами государственные институты, вынужденные конкурировать между собой, в своём кругу.

Модерн был доверчив и поддавался внушению. Его устрашала перспектива устранения времени за периферию восприятия: не-происходящая, не развивающаяся история. Отсутствующие События, которые следует зафиксировать во всей их полноте: так был порождён якобы невозможный для прочтения от фронтпсиса до послесловия переводчика "Улисса". Потому что бытие модерниста – это и есть предельное, завершённое и нечто должное завершить Событие; sic, многие работы Михаила Бахтина постулируют необходимость для автора "отсканировать" биографию персонажа только для того, что бы сообщить ему исчерпывающую характеристику; будто в жизнеописании героя имплицитно содержится смысл, в модернистском понимании не-разделимый (атомический) с значимостью.

В постмодернизме, напротив, явственно прослеживается бесстрашие на грани эпатажа: порой, граничащее с безвкусицей, с дешёвым кичем, буффонадой, с "гамлетизмом" в самом обидном смысле этого слова. Но то – относиться, скорее, к "практике ПоМо", чем к теории – практика, между тем, подлежит сомнению ещё большему, чем выражено относительно научно-технического прогресса в докладе Жана-Франсуа Лиотара [Jean-Francois Lyotard "la condition postmoderne" Les Editions de Minuit, 1979 / Издательство "Институт экспериментальной социологии", 1998 Издательство "Алетейя" (СПб), 1998 Перевод Н.А.Шматко, 1998]. В последующих своих работах ЖФЛ пояснял значение "своего" термина, в его понимании означающего не собственно – пост-современность, но некую антитезу современному мироощущению и миросозерцанию пережившего "комплексную" фрустрацию во всех сферах своего бытия, своей деятельности, своего познания, современного индивида.

Отталкиваясь от хайдеггерианской универсалистской модели исследования бытия, мы можем констатировать, что "покинутость бытием", выражаемая в работах Хайдеггера, формально не может быть "переживаемо", испытываемо (от не-посредственного "опыт"), всеми и каждым: современное общество, несмотря на неоднократные попытки конституирования исчерпывающей классификации, слишком полиморфно, чтобы денотативные значения слов "все" и "каждый" были закреплены, фиксированы, приобрели седентарную (оседлую, укоренённую) структуру, состоящую из консистентных (стабильных) частиц.

Ошибка критики ПоМо именно в том, что постмодернизм часто "производят", на манер величины, должной быть результатом алгебраического уравнения, из модерна, хотя, совершенно очевидно, что Модерн был не большим и не меньшим, чем "алхимической формулой", невозможным sub specie абстрактных величин, на закономерностях распределения (классификации и квантификации) которых строиться высшая математика. На этот счёт вспоминается один эпизод романа Милорада Павича "Пейзаж, нарисованный чаем", процитирую его полностью:

-- Один прибавить один, -- писала и громко складывала вслух Наталья Филипповна, -- или один плюс один будет два! И в понедельник, и во вторник -- всегда. И вчера было два, и будет во веки веков два и только два.
В комнате было жарко, печь начала скакать, точно с цепи сорвалась, и все громко повторяли вслух "Один плюс один будет два".
Федор Алексеевич и сам взял карандаш, чтобы переписать написанное на доске. Но не выдержал. Он вдруг осознал, что с тех пор, как взялся за лопату и начал чистить снег, он перестал потеть, и все, что не испарилось за это время, должно было из него куда-то выйти. Итак, впервые за последнее время он не выдержал. Он решительно встал, ударившись головой о потолок, вышел к доске и, к изумлению всех присутствующих, прежним своим уверенным голосом обратился к онемевшей Наталье Филипповне:
-- Да ведь это, дорогая Наталья Филипповна, математика XIX века. Позвольте вам заметить! Сегодняшняя, современная математика придерживается совсем иных концепций. Ей известно, что один плюс один отнюдь не всегда будет два. Дайте-ка мне на минутку мел, и я вам это докажу.
И Федор Алексеевич начал со своей врожденной быстротой писать на доске цифры. Уравнение выстраивалось за уравнением, в аудитории стояла мертвая тишина, профессор впервые за последние несколько лет занялся своим делом; правда, поневоле согнувшись, он не мог как следует видеть то, что писал, мел как-то странно скрипел, и неожиданно, совершенно против ожиданий Федора Алексеевича, результат вдруг получился опять 1+1=2.
-- Минуточку! -- воскликнул Федор Алексеевич. -- Тут что-то не так! Секунду, секунду, сейчас мы увидим, где вкралась погрешность!
Однако в голове у него вертелась какая-то бессмыслица: "Все проигранные карточные партии составляют одно целое". Из-за этого он не мог считать. Мысли гремели в нем, и грохот мыслей заглушал все остальное. Но беспримерный опыт выручил профессора. Он понял, где найдет ошибку, и рука его, постукивая мелком, полетела по рядам написанных цифр, с которых уже начала осыпаться белая пыль.
В ту же минуту весь класс, все двадцать четыре дворника, все, кроме учительницы Натальи Филипповны Скаргиной, стали громко подсказывать ему решение:
-- Постоянная Планка! Постоянная Планка! [Перевод с сербского Н. Вагаповой и Р. Грецкой. СПб.: Азбука, Амфора, 1998.]

Мы видим, что в этом ПоМо-сюжете семантические коды не "застывают", не фиксируются в повествовании, но мгновенно координируют и регулируют мысль читателя, должного следить не за поступками персонажа, сбежавшего от большевицкого террора в тайгу, чтобы снег сибирский убирать, но за решением математической задачи, - одного из ключевых "знаков", образующих систему о-значений. Что это за "о-значения"?

1) коннотативный знак — это знак, всегда так или иначе «встроенный» в знак денотативный и на нем «паразитирующий». Вслед за Ельмслевом Барт дает следующее определение коннотативной семиотики: «коннотативная система есть система, план выражения которой сам является знаковой системой»;
2) коннотативные смыслы характеризуют либо сам денотат, либо выражают отношение субъекта речи к ее предмету, раскрывают коммуникативную ситуацию, указывают на тип употребляемого дискурса и т. п.;
3) все денотативные значения даются в явной форме, эксплицитно, тогда как коннотативные значения тяготеют к имплицитности, относятся к области «вторичных смысловых эффектов» (Ж.Женетт); коннотативные смыслы суггестивны, неопределенны, расплывчаты, а потому их расшифровка всегда предполагает значительную долю субъективности; в реальном наличии таких смыслов можно быть уверенным лишь в случае их явной избыточности [Барт / переводчик и автор предисловия к "S/Z" (Барт Ролан S/Z. Пер. с фр. 2-е изд., испр. Под ред. Г. К. Косикова. — М.: Эдиториал УРСС, 2001) Косиков].

Коннотация, благодаря усердию структуралистов, стала явлением обыденного порядка: сам Барт намекнул, что и повседневная речь становится особой формой кодировки: говорящий, в силу объективных причин, таких как - политическая ситуация, специфика аудитории вынужден шифроваться от действительного, вместе с тем, чтобы выразить это "действительное", в котором он полагает право сомневаться. Модерновая философия исследовала эти коды, их взаимоотношения / конфигурации, механизмы их порождения: процесс исследований и конституирования quasi-универсальной методологии продолжался долго. Сейчас он уже завершён, уже сейчас мы замечаем многократное дублирование, серийное повторение, автоматизированное, "конвейерное" производство интерпретации – чем более пространной и подробной, тем больше напоминает повествование и/или описание. Интерпретация становиться слишком "модерновой", - актуализируя знак, не имеющий какого-либо консистентного о-знначаемого, прото-феномена.

В "Системе объектов" интерпретация уже, и это было, с позволения сказать, "исключением", вышла за грань действительного, порождая семантические коды, в отличие от "модерновых", получающих означаемое a posteori, которое является не-опосредствованным коннотацией вос-произведением.
Это свидетельствует о том, что ПоМо, отрицая значимость смысла, оставляет некую надежду на то, что он будет когда-нибудь "обретён". Предыдущим временам / культурам был известен лишь "легитимационный", оправдывающий, экзегетический – объясняющий и… экономический смысл. Начала их следует искать в архаических культурных пространствах и автохтонных структурах, определяемых, порождённых сознанием, более восприимчивым к естественным условиям и безоговорочно доверяющего интинкту, первобытного индивида…

Sic, философии нового времени предстоит исследовать историю. Тривиально? Нет, если пояснить, ту историю, которая диалектически не приводит к патологическому прогрессу систем означений. Последующие тексты будут этой проблеме.

В завершение этого текста (quod nego не "главы"), чтобы наметить дальнейшее развитие этого дискурса, взглянем внимательнее на современного индивида, тем более, что "покойная" то и дело опасливо поглядывала на него, непредсказуемого и непостижимого. "Он" (как будем называть его в дальнейшем), - совершенно проницаем, контролируем пан-оптическим обществом под сенью Власти, принуждаем необходимостью, не слушающей увещаний, подавляем извне, повелительным окриком Власти, в свою очередь сознающей свою зависимость от необходимой легитимации, сообщаемой обществом, и находящаяся под столь же пристальным надзором, как и те, кем она управляет, кого она координирует и подавляет. От случая к случаю. Циркуляция власти и капитала в современном обществе, происходит аналогично системе кровообращения: избыток и замедленная динамика порождает кризисную ситуацию – тромб, атеросклероз; недостаточность (дефицит) – малокровие, и излишняя "поспешность", в т.ч. и в форме конфискации, резкого повышения налогов, не менее опасно, чем "герметизация" определённых сегментов экономического организма, не получающих должных "питательных веществ".

Данная, несколько громоздкая, метафора, иллюстрирует появившиеся сравнительно давно, в иные эпохи – исчезающее, в иные – являющие себя со всей непосредственностью (и жесткостью, трансформирующейся в жестокость) представлении о современном, модерновом, обществе: органически питающейся и соподчиняющейся истории предыдущего. Органическое – ключевое слово, подразумевающее априорный примат конкретного над абстрактным, частного над всеобщим; в этой перспективе категорический императив, налагающий моральное veto на "частное" волеизъявление, не больше и не меньше, чем отрицание, вопреки объективной имманентности, своей беспомощности. Кант борол в своих книгах "себя", предписывающего заботу о себе, удовлетворению своих потребностей и желаний – то, что будут с последовательностью завершать, конструируя интеллигибельную таксономию (предельно детерминированную и детерминирующую систему) долга, морали, Мишель Фуко и Жиль Делёз (Делёза часто называют пост-кантианцем).

Аналогичным образом моральное самосознание было "делегировано" без апелляции к самому Канту, философами франкфуртской школы, в частности, Теодором Адорно и Юргеном Хабермассом; но последних тревожили совсем другие вопросы, кроме того, и больше привлекал мрачный силуэт Гегеля, в отличие от Канта, не строившего особых иллюзий относительно человека, пусть даже разумного. Гегель втолкнул субъект в последний эшелон метафизики, и поспешно, на редкость вовремя – умер, поэтому, не сочтите за кощунство в отношении Гегеля, мы всё ещё живём в тени этого германского титана, похитившего огонь у небожителей прошлого, и вручившего – кому?, - только не человеку. Для Гегеля, что было совершенно нехарактерно для философа, помнящего Aufclärung и становление университетов в Германии, индивид был детерминируемой частицей, предельно конкретизированной и онтологически, и гносеологически; человек суть – функция, выполняемая в том, или ином фрагменте тотальности Мира, Истории, Культуры.

Оставим в покое диалектику Гегеля, - мы обратимся к ней позже, - нам, в данный момент, необходимо знать следующее: во-первых, Дух понимаем Гегелем субстанционально, по мере того, как он эманируется стихийными силами или подчиняющимися человеческой воле историческими процессами, в последнем случае, индивид – осуществитель потенций Духа, в то же время, как сам Дух – деятелен, будучи индифферентен существованию и сознанию индивида. Во-вторых, человеческое существование – это исторический процесс, смысл которого заключается в выражении духа. Во-вторых, смысл существования индивида заключается в том, чтобы разнообразными средствами выражать свой индивидуальный Дух, а точнее – дух общества, времени, культуры и цивилизации, к которым принадлежит индивид.

В этих суждения следует искать генезис и гетерономию (чуть ли не одиозность) интерпретации "Феноменологии духа" Александра Кожева. Процитирую из "Введения в чтение Гегеля": Таким образом, философу недостаточно описывать Бытие; он должен также описывать "развёрнутое" Бытие и отдавать себе отчет в факте раскрытия Бытия в Дискурсе. Философ должен описывать тотальность того, что есть и существует. Ибо на деле эта тотальность включает в себя Дискурс и, в особенности, философский дискурс. Следовательно, философ имеет дело не только со статично-данным Бытием (Sein), или с Субстанцией, которые представляют собой Объект Дискурса, но также и с Субъектом Дискурса и философии: ему не достаточно говорить о Бытии, которое ему дано; он должен также говорить о самом себе и объяснить самого себя в качестве говорящего о Бытии и о себе.

Sic, это, - здесь нам грозит "крамола", - final countdown ПоМо, а именно – через диалектическую цепь исследований восходящий к тезисам la condition postmoderne "дискурс о бытие, каким оно"… есть? А может быть и нет, - возражает Ж-Ф. Лиотар: наша проблема в том, что мы не способны "развертывать" бытие, слишком конденсированное, сконцентрированное единовременно в нескольких пространствах. Попробуйте вообразить себе систему координат, где частица, наделённая некоторой свободой перемещения, трансформируется в зависимости от тех функций-долженствований, которые сообщаются ей скоплениями аналогичных / идентичных ей частиц.

Это – Ризома, она же – хаос, варьирующиеся от благочинной сумятицы культурных кодов в идеологии new age до нигилистического синкретизма, ведущего войну на всех фронтах, вернее, всюду старающегося представить события, как тотальную bellum omnia contra omnes. Может показаться на первый взгляд, что эта дискурсивная эквилибристика свидетельствует более в пользу "смерти" философии, чем о положительном диагнозе. И для того, чтобы опровергнуть этот некролог, следует начать новый текст.