IV
Церковь Западная и Восточная: последняя Победа и последнее Поражение Керигмы.
К сожалению, современные исследователи, преимущественно, не придают значения условиям, в которых создавалось национальное самосознание и коллективное бессознательное русского народа. Безразличие гуманитариев и представителей точных дисциплин объясняется нежеланием конфликтовать с Керигмой, завладевшей властью более очевидной, потому как экспрессивно выражаемой, или ощущаемой вовне перманентно. Властью всех порядков, всепроникающей и охватывающей собой все сферы человеческой деятельности. Причём, что немаловажно, - сферу Духовного, буквально уничтожаемой при вмешательстве микро- и макро-власти посредством, конституирования эмпирического знания, утверждении амбивалентности сакрального и секулярного. И сейчас мы проследим, как это происходит:
Католическая церковь, преследовавшая рационализм, уже в XVII веке могла наблюдать, как европейский индивид отстраняется от её дисциплинарного диспозитива, обнаруживая в рационализме своеобразную брешь. Католицизм к тому времени уже оформил и модернизировал таксономию, способствующую наиболее эффективному изъятию из имманентности индивида, - неполное изъятие для всех, абсолютное и безвозвратное для избранных. Самый невежественный католический священник XVII века знал, что проект теократии, продвигаемый римской курией, уже не состоится никогда; сотрудничество с государями Европы приносило церкви изрядный доход и более прочную легитимацию, и католическая церковь рассудила, что это значительно удобнее, чем бороться с архаикой, способной в самый непредсказуемый момент выйти из повиновения. В рационализме же католическая церковь усматривала первейших конкурентов; прозорливые кардиналы и епископы сознавали, что на имитации архаики (точнее – безопасном для дисциплинарного диспозитива эквиваленте архаики) вкупе с теологическими догматами, им недолго удерживать свою власть, и оформляющее (легитимирующее) эту власть знание, регулируемое и регламентируемое самой Церковью.
Важным считаем выдвинуть гипотезу, что католическая церковь гораздо задолго до рационализма осознала аналогию власти и знания, сделав выбор в пользу дисциплинарного диспозитива. История церкви полнится примерами организации власти через знание и детерминации властью знания; и то, и другое, интенсивно взаимодействуя друг с другом, продуцировали особый тип взаимоотношений индивида. Это та самая консенсуальная модель политических, экономических и культурных взаимоотношений, которые значительно позже получат имя «демократических» и «либеральных», когда будут распространены в массовом обществе в качестве общепринятых. Томас Оккам, будучи в опале, обратился к Фридриху Баварскому фразой: «Tu me defendas gladio, ego te defendam calamo» [«Защищай меня мечом, а я защищу тебя пером»], - с этого момента началась эпоха, длящаяся по сей день. И, которую можно назвать «Эпохой культурной экономии». Государи Европы обращались к лучшим умам своего времени, чтобы последние на рациональном основании аргументировали справедливость и качества их власти.
Взамен интеллектуалам предоставлялся весь ассортимент благ, доступных в его время; в первую очередь – это безопасность, при возможной угрозе тюрьмы или костра инквизиции. В известной нам европейской литературе и философии Средневековья, Ренессанса и классической эпохи мы находим массу примеров тому: это и «Воспитание Государя» Эразма Роттердамского, и «Государь» Макиавелли, и (отчасти) «Опыты» Мишеля Монтеня, - содержание и стиль сочинений варьировался от дифирамбического до яростно-полемического, в зависимости от того, по какому вопросу «обращался» автор. Роднит эти многочисленные сочинения то, то все они обращены к современной авторам Власти, которую, как представлялось европейским интеллектуалам) надо, то предостерегать от безрассудных актов, то льстить ей за каждый правильный жест.
Протестантизм, в сущности, производное от католицизма, только усовершенствовал уже апробированные католической церковью дисциплинарные техники. Протестантизм возвёл эти техники в массовое производство; производство индивида, - лучшим образом дисциплинарная механика представлена в книге Макса Вебера «Протестантсткая этика и дух капитализма», поэтому здесь мы не станем рассматривать её подробно. Добавим только то, что протестантизм первым «пошёл навстречу» рационализму, тотальной экономии и дисциплинарным практикам. Протестантизм ввёл дисциплинарную технику в обиход, в порядок обыденного, выстроив прочную грань, которая навсегда отделила архаику и сакральное от сферы жизнедеятельности индивида. Без протестантских движений, от экспансивных пуритан-униатов и кальвинистов до «умеренных» современных лютеран, примера конструирования теократического дисциплинарного диспозитива, с доминацией догмы над любой эмпирикой, при соподчинении всех родов деятельности индивида идее церкви, католическая церковь не нуждалась бы в массированном подавлении позитивных наук, намеревающихся дать индивиду не то, чтобы арелигиозное, но вне-религиозное, будто бы высвобожденное, от теологической, эмпирической или интеллектуалистской догмы, - знание.
Но мы знаем и то, что из этого произошло: уже в середине ХХ века и гуманитарии, и представители точных наук, начали планомерно уничтожать критикой классическую рефлексивную философию. Как мы уже поясняли выше, гуманитариев отталкивала не столько «определение» субъективностью, но именно невозможность конструировать и конституировать такой субъект, который не был бы впоследствии «развоплощён», ревизован и принуждён становится «обратно» индивидом.
Западные церкви, и католическая, и протестантская, в результате оказалась поглощены Керигмой в самом непосредственном смысле этого слова: религиозная идиома "Провозвестия" провозглашала наступление новой эпохи, не желая ни способствовать, ни сопротивляться новым условиям существования человека, в которых не было места Христу, - только его символам, и не было места христианской свободе. Церкви предпочли ассимилироваться с тотальной экономией, Александр Дугин замечает, что само понятие Керигмы было «изобретено» протестантским пастором; таким образом, протестантизм уже не стесняется провозглашать свою причастность секуляризации и тотальной экономии.
Теперь посмотрим, какую роль сыграла в становлении индивида и субъекта Православная церковь.
И находим, что Православие на протяжении многих веков выступало в качестве оппозиции дисциплинарному диспозитиву западного происхождения. Это представляется парадоксальным, едва ли не абсурдным, памятуя о деятельности Ивана Неронова, протопопа Аввакума, в целом — движения «боголюбцев», конфликты которых со светской властью были мотивированы в большинстве случаев, настойчивой моральной проповедью, обличающей общие для власти пороки. Злоупотребление властью, избыточную жестокость к беззащитным и беспомощным, корысть, сочетающуюся с расточительством. Светская власть, бояре, дворянство, приближённые царю Алексею Михайловичу (прозванному «Тишайшим»), церковные иерархи и отдельные священники ещё до никоновских реформ, повлёкших раскол церкви, возненавидели боголюбцев за откровенное пренебрежение социальным разграничением.
Нравственная проповедь Неронова и его последователей распространялась на всех, - причём, следует упомянуть особо, боголюбцы, как позднее старообрядцы, крайне негативно оценивали западный вариант церковной морали, к XVII веку приобретающей свойства и функции секулярной нравственности. И, несмотря на бескомпромиссное противостояние секуляризации боголюбцев, автор одной из самых ценных исторических монографий о них, Сергей Зеньковский, не единожды называет духовное движение во главе с Иваном Нероновым — реформаторами, а процессы, которые были ими инициированы — возрождением церкви. Не следует делать из этих слов вывод, что мы докажем в нижеследующем, что боголюбцы в этом отношении представляли собой нечто, сродни первым протестантам. Общими у Кальвина и Неронова было лишь ревностная вера и решительный, жестких характер. В остальном боголюбцы со старообрядцами отличались от лютеран, кальвинистов и униатов во всём, притом, что последние постепенно теряли присущую им изначально стойкость веры и и нравственную строгость.
Западная церковная мораль уже к XIII веку начала выступать в качестве легитимации тех, или иных инициатив, производимых светской властью. Наиболее показательные примеры тому — поступки понтифика Иннокентия III. Провозгласив IV Крестовый Поход, понтифик строго запрещал крестоносцам нападать на христиан, но еще за несколько лет до похода глухо угрожал нападением византийскому императору. Апологеты папы видят в этом всего лишь средство дипломатического давления. Папа гневно осудил разорение Константинополя, и участники его понесли символические прещения [запрет на причастие и недопущение к исповеди — прим. наше], однако он с нескрываемой радостью воспользовался плодами победы Запада над Византией [Асмус В. Четвертый крестовый поход (1198-1204) Речь на годичном праздничном акте Московской духовной академии 14 октября 2002 г.]. 9 февраля 1236 года главой римской курии Григорием IX, был объявлен Крестовый поход в Литву. Ливонский орден и союзные ему шведские и датские рыцари были благословлены на массовый грабёж и убийство христиан. В данной перспективе польская интервенция раскрывает свою подлинную сущность: это была непосредственная, ничем не скрываемая попытка Запада сделать Русь «донором» ресурсов», в том числе и человеческих. Славяне, и прежде всего русские, всё чаще воспринимаются как slavi, «рабы», и, хотя этимологически, в виду второстепенности огласовки «-а-», эта теория не выдерживает критики, она была «успешно» применена Западом на практике.
Итак, вернувшись из польского плена патриарх Филарет, до самой смерти в 1633-м году оставался непримиримым противником «вестернизации». Переживший польскую интервенцию, голод, пытки в плену, патриарх заключил, что в России, любое западное влияние грозит раздором, вплоть до гражданской войны. Хроники Смутного времени подробно описывают, как в годы оккупации поляками потерявшая последние представления о нравственности аристократия не гнушалась грабежом и насилием. Многие соглашались сотрудничать с поляками именно под том предлогом, что власть лже-Дмитрия и Марины Мнишек, польских военачальников, учреждённая ревностным католиком Сигизмундом III, позволяет им свободу наживаться на бедствиях своего народа и удовлетворить самые низменные свои желания.
Западная церковь и Власть, становящийся всё более требовательными к индивиду, завладевающие его сознанием и существованием, желая контролировать и принуждать его каждое мгновение и беспрестанно, считали исключением нарушающих все мыслимые нравственные нормы за пределами своих государств.
Представителей власти и церкви Запада не интересовало, насколько добродетельны в христианском смысле этого слова «восточные дикари», они предпочли бы истребить местное население поголовно, не отягощая себя культурной и религиозной ассимиляцией.
Филарет знал об этом всём не понаслышке. Для того, чтобы оградить русских людей от иностранного соблазна, - (т.е. во избежание повторения опыта лже-Дмитрия и других «лояльных к романской и протестантской культуре») пишет Зеньковский, - в 1620 годах патриарх предложил всем иностранцам, бывшим на его службе, — или немедленно перейти в православие или же подать в отставку. Через каких-нибудь десять лет, в 1633 году, по требованию опять-таки патриарха Филарета, все иностранцы, жившие в Москве, были переселены в особую слободу, за Кукуй, ставшую гораздо позже известной под именем «Немецкой слободы», причем патриарх даже настоял на закрытии, хотя и временном, одной из протестантских церквей.
Первые главы хрестоматийной монографии Сергея Зеньковского «Русское старообрядчество. Духовные движения семнадцатого века» в целом изображают картины ожесточённого сопротивления польской интервенции, далее же повествование развёртывает перспективу устранения последствий деструктивных инициатив Запада. Русская церковь, ещё не утратившая связи с подлинной народной культурой и духовностью, воспротивилась самой сущности интервентов: это было уже десакрализованное католичество, и это был протестантизм, изначально не бывший религией в первичном смысле и значении этого слова.
Представителей власти и церкви Запада не интересовало, насколько добродетельны в христианском смысле этого слова «восточные дикари», они предпочли бы истребить местное население поголовно, не отягощая себя культурной и религиозной ассимиляцией.
Филарет знал об этом всём не понаслышке. Для того, чтобы оградить русских людей от иностранного соблазна, - (т.е. во избежание повторения опыта лже-Дмитрия и других «лояльных к романской и протестантской культуре») пишет Зеньковский, - в 1620 годах патриарх предложил всем иностранцам, бывшим на его службе, — или немедленно перейти в православие или же подать в отставку. Через каких-нибудь десять лет, в 1633 году, по требованию опять-таки патриарха Филарета, все иностранцы, жившие в Москве, были переселены в особую слободу, за Кукуй, ставшую гораздо позже известной под именем «Немецкой слободы», причем патриарх даже настоял на закрытии, хотя и временном, одной из протестантских церквей.
Первые главы хрестоматийной монографии Сергея Зеньковского «Русское старообрядчество. Духовные движения семнадцатого века» в целом изображают картины ожесточённого сопротивления польской интервенции, далее же повествование развёртывает перспективу устранения последствий деструктивных инициатив Запада. Русская церковь, ещё не утратившая связи с подлинной народной культурой и духовностью, воспротивилась самой сущности интервентов: это было уже десакрализованное католичество, и это был протестантизм, изначально не бывший религией в первичном смысле и значении этого слова.
То влияние, которое интервенты и «прощённые» иностранцы привнесли в культуру и религию Руси XVII века, не могло быть воспринято русским обществом и государственностью как полезные.
Эти влияния, в большинстве своём, были своекорыстными, от властных до откровенно меркантильных. Зеньковский, не скупясь на перечисление откровенно постыдных подробностей, рассказывает, как греческие посольства, дипломаты православного, но западного государства, в том числе и от Восточной Церкви, увещаниями и лестью выпрашивали у русского царя щедрых даров. В том числе денежных, немалых, а то и колоссальных для того времени сумм. Во многих, цитируемых Зеньковским, исторических материалах есть свидетельства, что ради «щедрот» русских простодушных верующих, посланцы греческой церкви не брезговали фальсификацией святых мощей, икон и других реликвий. Многие из приезжих преследовали цели не менее вредоносные: они подготавливали почву для дальнейшей «мягкой оккупации» Руси, - в ту эпоху, когда Западные государи и церковь оставили надежду на порабощение восточных славян «огнём и мечом».
Никон не уберёгся от тлетворного во всех смыслах влияния. Ещё до избрания его в патриархи всея Руси, когда он был сторонником боголюбцев, и духовником царя Алексея Михайловича, греческие «столпы церкви» старались польстить и заручится его протекцией в сугубо политических и экономических делах. Зная, какое влияние имеет мнение Никона на русского православного государя. К моменту избрания, которое происходило при обстоятельствах почти театральных([*]см. примечание внизу), не подобающих торжественному спокойствию Вселенского Собора, Никон был уже подготовлен к тому, чтобы осуществлять Власть над церковью, а по мере возможности и во всём государстве, пользуясь западными представлениями о том. каким должны быть власть светская и власть церковная . Тот пиетет, который он испытывал к греческой Церкви, оказался на самом деле слепотой, непониманием и самой сущности любой западной церкви, какими бы именами и догматами она не прикрывалась, ни той стороны, чьи интересы должен был представлять сам новый патриарх — глава Русской Православной Церкви. Никон из своего общения с западной церковью, прежде всего с сирийцем Паисием[**], иерусалимским патриархом, что ему следует самому стать западным человеком, облечённым великой властью. Подобная аберрация весьма характерна дл провинциального ума, - ведь Никон происходил из мордвинов, его детство прошло в обыкновенной крестьянской семье, юность — в Макарьевском Желтоводском монастыре под Нижним Новгородом.
Воспитываемый до двадцати лет в соответствии со строгими монастырскими уставами, переживший неудачный брак и смерть детей, Никон только в зрелом возрасте, выразившись современным языком, «вкус власти». И контраст действительного и эфемерного одновременно всемогущества, где фигура главы церкви выступает и послушным инструментом дисциплинарного диспозитива, и своенравным и стропливым «господином положения», со скудным и неприхотливом монастырским бытом, разрушил психику Никона. По мере воплощения в жизнь своих реформаторских планов, Никон предпринимает против боголюбцев, а его последователи, т.н. «никониане» - против старообрядцев, репрессивные меры, присущие государственному аппарату. Для русской православной церкви это немыслимое дело; тысячи, и десятки тысяч впоследствии, священников и мирян подпали под анафемы Никона, тысячи священников лишались сана и подвергались наказанию, до второй половины XVII века применяемое только к уголовным и государственным преступникам.
Эти влияния, в большинстве своём, были своекорыстными, от властных до откровенно меркантильных. Зеньковский, не скупясь на перечисление откровенно постыдных подробностей, рассказывает, как греческие посольства, дипломаты православного, но западного государства, в том числе и от Восточной Церкви, увещаниями и лестью выпрашивали у русского царя щедрых даров. В том числе денежных, немалых, а то и колоссальных для того времени сумм. Во многих, цитируемых Зеньковским, исторических материалах есть свидетельства, что ради «щедрот» русских простодушных верующих, посланцы греческой церкви не брезговали фальсификацией святых мощей, икон и других реликвий. Многие из приезжих преследовали цели не менее вредоносные: они подготавливали почву для дальнейшей «мягкой оккупации» Руси, - в ту эпоху, когда Западные государи и церковь оставили надежду на порабощение восточных славян «огнём и мечом».
Никон не уберёгся от тлетворного во всех смыслах влияния. Ещё до избрания его в патриархи всея Руси, когда он был сторонником боголюбцев, и духовником царя Алексея Михайловича, греческие «столпы церкви» старались польстить и заручится его протекцией в сугубо политических и экономических делах. Зная, какое влияние имеет мнение Никона на русского православного государя. К моменту избрания, которое происходило при обстоятельствах почти театральных([*]см. примечание внизу), не подобающих торжественному спокойствию Вселенского Собора, Никон был уже подготовлен к тому, чтобы осуществлять Власть над церковью, а по мере возможности и во всём государстве, пользуясь западными представлениями о том. каким должны быть власть светская и власть церковная . Тот пиетет, который он испытывал к греческой Церкви, оказался на самом деле слепотой, непониманием и самой сущности любой западной церкви, какими бы именами и догматами она не прикрывалась, ни той стороны, чьи интересы должен был представлять сам новый патриарх — глава Русской Православной Церкви. Никон из своего общения с западной церковью, прежде всего с сирийцем Паисием[**], иерусалимским патриархом, что ему следует самому стать западным человеком, облечённым великой властью. Подобная аберрация весьма характерна дл провинциального ума, - ведь Никон происходил из мордвинов, его детство прошло в обыкновенной крестьянской семье, юность — в Макарьевском Желтоводском монастыре под Нижним Новгородом.
Воспитываемый до двадцати лет в соответствии со строгими монастырскими уставами, переживший неудачный брак и смерть детей, Никон только в зрелом возрасте, выразившись современным языком, «вкус власти». И контраст действительного и эфемерного одновременно всемогущества, где фигура главы церкви выступает и послушным инструментом дисциплинарного диспозитива, и своенравным и стропливым «господином положения», со скудным и неприхотливом монастырским бытом, разрушил психику Никона. По мере воплощения в жизнь своих реформаторских планов, Никон предпринимает против боголюбцев, а его последователи, т.н. «никониане» - против старообрядцев, репрессивные меры, присущие государственному аппарату. Для русской православной церкви это немыслимое дело; тысячи, и десятки тысяч впоследствии, священников и мирян подпали под анафемы Никона, тысячи священников лишались сана и подвергались наказанию, до второй половины XVII века применяемое только к уголовным и государственным преступникам.
В отличие от гонения и притеснения скоморохов, адептов стригольнической и других ересей, инициативы Никона были полярно противоположными тому, что православная церковь считала борьбой за чистоту веры.
Последнее различие особенно явственно. Антицерковное по существу, крайне аскетическое учение старца Капитона, которое после смерти самого старца превратилось в секту самоубийц, практиковавших самосожжение и голодную смерть было подавлено церковными и светскими властями в порядке безопасности. Секта, распространяющая своё учение в среде малограмотных, доверчивых и наивных мирян, могло принести неисчислимые беды не только церкви, её престижу и авторитету, но обыкновенным русским людям, которым не знакомы дисциплинарные методы подавления деструктивных импульсов, исходящих как и извне, так и изнутри, истоками своими уходящие в первобытную архаику.
Зеньковский пишет о последователях Капитона следующее:
Последнее различие особенно явственно. Антицерковное по существу, крайне аскетическое учение старца Капитона, которое после смерти самого старца превратилось в секту самоубийц, практиковавших самосожжение и голодную смерть было подавлено церковными и светскими властями в порядке безопасности. Секта, распространяющая своё учение в среде малограмотных, доверчивых и наивных мирян, могло принести неисчислимые беды не только церкви, её престижу и авторитету, но обыкновенным русским людям, которым не знакомы дисциплинарные методы подавления деструктивных импульсов, исходящих как и извне, так и изнутри, истоками своими уходящие в первобытную архаику.
Зеньковский пишет о последователях Капитона следующее:
Их духовная напряженность доходит до крайних пределов и дает возможность развиться ужасному обряду духовного спасения самоубийством. Если их учитель Капитон проповедовал укрощение плоти самым жестоким постом, который по средам, пятницам и даже субботам выражался в полном отказе от пищи, то теперь Вавила, Леонид, Василий Волосатый и другие уже проповедовали постоянный пост с полным воздержанием от еды, то есть самоубийство голодом. Группами, в десятки и сотни человек, эти изуверы-морильщики запирали себя в избы или норы, чтобы избежать соблазна спасения жизни и там держались полного поста до последнего издыхания. Сами вожди этого движения большей частью не участвовали в этих массовых смертях от добровольной голодовки, чтобы дальше нести свою ужасную проповедь. Они доказывали спасительность этих «самоубийственных смертей» ссылками на пример святых мучеников: «Мы-де сей путь Лукиана мученика проходим», — говаривал Вавила со своими товарищами. По словам св. Иоанна Златоуста этот Лукиан был в 312 году при императоре Максиме действительно замучен голодом в своей тюрьме, так как не захотел поклоняться языческим богам. Другие проповедники очищения через самоубийство приводили пример св. Домнины и ее дочерей Ксении и Проскудии, бросившихся в реку ради спасения своих душ от соблазна, и святой мученицы Софронии, которая, спасая свою честь, сама себя убила ножом.
К 1665 году эти зловещие учителя мрачной веры придумали еще более ужасный и действенный способ очищения от грехов страшной огненной смертью. «В нижегородском уезде, в кельях чернецы, когда пришли стрельцы, запершись в кельях зажгли их и сгорели», — показывал царским властям на съезжей избе в Вязниках некий «малый Сенька». А из Вологды в марте 1666 года производивший там расследование воевода С. А. Зубов доносил, что «в прошлом году померло без покаяния и без причастия мужского и женского полу девять человек [покончив жизнь самоубийством] да в нынешнем году в марте месяце, четыре человека, нанеся в избу сена, да склав и запершись, и изнутри сожгли сами и згорели. Да семь человек, утаясь от людей вышли из деревни ночью в поле, сели в дехтярном струбе и зажгли сами, и в том струбе згорели».
Не прошло и десяти лет после этих первых примеров самосожжения, как весь север России озарился бесконечными пламенами массовых гарей, в огне которых фанатики искали спасения от антихриста.
Разумеется, что церковь не могла не вмешаться в этот стремительно распространяющийся, подобно чуме, коллективный психоз. Который, помимо прочего, немало повредил боголюбцам и старообрядцам, - и те, и другие стали ассоциироваться с бездумными, но всегда готовыми на любое безрассудство во имя веры, фанатиками; само старообрядчество в понимании малознакомого заурядного верующего становится «религиозным анархизмом», что в корне неверно. Никон же уничтожал боголюбцев последовательно и методично, как политических противников[***]. В ослеплении собственным тщеславием и открывшимися будто бы перспективами мирового владычества, патриарх забыл, что за несколько лет до избрания, которым он был во многом обязан боголюбцам, он сам выступал в качестве одного из наиболее активных участников движения за реформы общества с помощью церкви, инспирацию социальных обновлений церковью, что и означает — возрождение церковных традиций на Руси после разгрома церкви в годы польской интервенции.
Боголюбцы, и не один только влиятельный, но всё же не слишком обеспеченный монах в миру Иван Неронов, но и могущественный и состоятельный боярин Морозов, задолго до своего противостояния с Никоном, занимались самой непосредственной благотворительностью. Они оказывали помощь разорённым оккупантами и их «союзниками» крестьянам, учреждали больницы и богадельни, боролись с «эпидемическим» алкоголизмом. Это была деятельность, благословлённая самой церковью, и никто не мог усомниться, что лишённые личного тщеславия и своекорыстия боголюбцы нарушают некие предписания церкви и законы государства. Подчеркнём, что их деятельность, если не считать табуирования алкоголя, работы по воскресеньям, а также соблюдения церковных обрядов и «элементарного» благочестия, невозможно было определить как дисциплинарные практики. Инициативность и мотивация происходили не из необходимости ежемгновенного контроля и периодического принуждения, но из самой веры в высшее предназначение человека.
В данной перспективе для боголюбцев и старообрядцев символы веры содержат в самоё себе весь смысл существования Церкви, обогащающей и инспирирующей тварное, в первую очередь — тленного человека. Малейшее искажение символа и обряда, неотъемлемых компонентов миросозерцания и экзистенции русского человека, влечёт за собой распад сакрального порядка. В том числе и порядка Власти. Сергей Зеньковский пишет, что «Правила», выработанные патриархами, были результатом упорной работы Паисия Лигарида. Они открыли новую страницу в истории русского самодержавия, так как вслед за западом русский государь освобождался от всякого влияния церкви, и из «совестливого» православного царя превращался в абсолютного монарха в стиле Людовика XIV. Это был довольно неожиданный поворот в развитии теории власти в России, который не имел канонических прецедентов в истории русского православия. Хотя эти правила не были подписаны участниками собора, но тем не менее они, конечно, стали весьма полезным документом в руках царя и давали ему сильное оружие в случае нового столкновения с патриархом и епископатом [курсив наш].
В данных перспективах все предшествующие Алексею Михайловичу монархи оказываются за чертой зависимости от западной культуры; за пределом, который был положен Петром I. Петр I только упрочнил на высшем уровне диктат Запада и дисциплинарные институты, в России нашедшие применение в экстремуме форм и функций. И не правы будут те, кто считал и считает, что дисциплинарная техника, в виду откровенной безответственности светской власти, и поспешности деятельности самодержца и патриарха, не задумывавшихся о последствиях, смогут «вывести» Россию на некий мировой уровень. Светская власть, менее всего заинтересованная в благочестии и сохранении литургической традиции, начала неукоснительно следовать только одному принципу, - эффективности.
Светские власти и пост-никоновская церковная иерархия воспользовались нарастающей в России духовной анархией, последняя выступила безусловным и убедительным предлогом для введения жёстких санкций и репрессий в отношении оппозиционеров, как сознательных, так и «стихийных». Светская власть и интенсивно секуляризуемая церковь в известном смысле начали массовую «конфискацию» тела и разума народа, аналогично западным рационалистам считая, что народным самосознанием и духом можно манипулировать также, как чиновничьим аппаратом.
Примечательно, что постановлениями собора 1666 года было запрещено русское церковное сочинение: «Повесть о Белом Клобуке», в которой писалось о том, что после предательства православия греками на Флорентийском соборе и падения Константинополя, защита церкви стала обязанностью русского народа, и в которой говорилось о исторической роли Руси, Третьего Рима, где «слава Св. Духа воссия».
Что уже свидетельствует о намерениях секуляризованной церкви, руководимой греческими иерархами: модернизировать русскую православную церковь, превратив её в инструмент власти западной модификации.
Накапливая политическую и экономическую власть, сродни тому, как современный менеджмент вбирает в самоё себя знание и стратегии организации пространства и времени, Никон поступил диаметрально противоположно своим собственным ранним убеждениям. В понимании современного ему русского верующего, - в 1650-х годах он совершает предательство и нисколько не раскаивается в нём. Со времён его патриаршества Русская Православная Церковь начинает сотрудничать с государственным аппаратом, и очевидно, что это сотрудничество, поощряемое уже секуляризованной западной церковной иерархией и светскими западными государствами, при поспешности и безответственности иерархов церкви и светских властей Руси привело и к церковному, и государственному кризису.
Примечательно, что постановлениями собора 1666 года было запрещено русское церковное сочинение: «Повесть о Белом Клобуке», в которой писалось о том, что после предательства православия греками на Флорентийском соборе и падения Константинополя, защита церкви стала обязанностью русского народа, и в которой говорилось о исторической роли Руси, Третьего Рима, где «слава Св. Духа воссия».
Что уже свидетельствует о намерениях секуляризованной церкви, руководимой греческими иерархами: модернизировать русскую православную церковь, превратив её в инструмент власти западной модификации.
Накапливая политическую и экономическую власть, сродни тому, как современный менеджмент вбирает в самоё себя знание и стратегии организации пространства и времени, Никон поступил диаметрально противоположно своим собственным ранним убеждениям. В понимании современного ему русского верующего, - в 1650-х годах он совершает предательство и нисколько не раскаивается в нём. Со времён его патриаршества Русская Православная Церковь начинает сотрудничать с государственным аппаратом, и очевидно, что это сотрудничество, поощряемое уже секуляризованной западной церковной иерархией и светскими западными государствами, при поспешности и безответственности иерархов церкви и светских властей Руси привело и к церковному, и государственному кризису.
Логически завершившемуся в царствование Петра I, когда модернизация, сопряжённая с насилием, террором и дисциплинарными техниками, стала неизбежной и необратимой. Желание «угодить» во всём иностранным посольствам, привлечь к Руси внимание Европы самодержца Алексея Михайловича позволило патриарху-реформатору беспрепятственно провести изменения в обряде и правке книг.
Поэтому Алексей Михайлович и его приближённые вполне предсказуемо лояльно относились к церковной деятельности Никона, и патриарх воспользовался этим условием, чтобы распространить свои инициативы на ещё больший масштаб. Зеньковский предполагает, что если бы Никон ограничивался последовательным и постепенным изменением обряда и правкой книг, не забывая пояснять каждый свой указ, советуясь с другими иерархами церкви, его конфликт с боголюбцами не был бы столь катастрофичен для русской церкви. Более того, разрыв с царём Алексеем Михайловичем был результатом откровенно вредной манеры Никона подписывать государственные (не церковные) документы первым, а то и вовсе не упоминая имени государя.
Паразитирование на светской власти, которое понималось и представлялось как сотрудничество с властью. Сторонниками секуляризации позднее деятельность Никона была представлена как злоупотребление данной властью, властолюбие и узурпация власти, изначально не данной и не предусмотренной ни государственностью, ни церквью. На исходе жизни, уже будучи отстранённым от сана патриарха, и потерпев неудачу в попытках вернуть себе титулы и почести, Никон пишет 995-страничное «Возражение», на страницах которого, - повествует Зеньковский, - в своем толковании церковной власти и ее превосходства над властью царя Никон совершенно отошел от византийской и русской традиции симфонии властей и целиком стал на точку зрения католической церкви, как ее в XI—XIII веках, во время борьбы с императорами за инвеституру, излагали папы. Он почти дословно повторял аргументы папской власти, когда он писал, что поскольку цари получают помазание от архиереев, получая таким образом от церкви и власть, то они по своему достоинству и по своей духовной силе являются ниже и слабее, чем епископы. Вряд ли Никон читал католические работы о папской власти и об отношениях между церковью и государством на западе, но, видимо, в его руках был трактат в защиту прав церкви, написанный в 1490 году доминиканцем Вениамином, сотрудником архиепископа Геннадия новгородского. В этом трактате, который назывался «Слово Краткое или О свободе св. Церкви» так же излагалась теория двух мечей и давались все основные аргументы католической церкви о превосходстве церкви над государством.
Из всего вышесказанного мы можем сделать следующие выводы:
Поэтому Алексей Михайлович и его приближённые вполне предсказуемо лояльно относились к церковной деятельности Никона, и патриарх воспользовался этим условием, чтобы распространить свои инициативы на ещё больший масштаб. Зеньковский предполагает, что если бы Никон ограничивался последовательным и постепенным изменением обряда и правкой книг, не забывая пояснять каждый свой указ, советуясь с другими иерархами церкви, его конфликт с боголюбцами не был бы столь катастрофичен для русской церкви. Более того, разрыв с царём Алексеем Михайловичем был результатом откровенно вредной манеры Никона подписывать государственные (не церковные) документы первым, а то и вовсе не упоминая имени государя.
Паразитирование на светской власти, которое понималось и представлялось как сотрудничество с властью. Сторонниками секуляризации позднее деятельность Никона была представлена как злоупотребление данной властью, властолюбие и узурпация власти, изначально не данной и не предусмотренной ни государственностью, ни церквью. На исходе жизни, уже будучи отстранённым от сана патриарха, и потерпев неудачу в попытках вернуть себе титулы и почести, Никон пишет 995-страничное «Возражение», на страницах которого, - повествует Зеньковский, - в своем толковании церковной власти и ее превосходства над властью царя Никон совершенно отошел от византийской и русской традиции симфонии властей и целиком стал на точку зрения католической церкви, как ее в XI—XIII веках, во время борьбы с императорами за инвеституру, излагали папы. Он почти дословно повторял аргументы папской власти, когда он писал, что поскольку цари получают помазание от архиереев, получая таким образом от церкви и власть, то они по своему достоинству и по своей духовной силе являются ниже и слабее, чем епископы. Вряд ли Никон читал католические работы о папской власти и об отношениях между церковью и государством на западе, но, видимо, в его руках был трактат в защиту прав церкви, написанный в 1490 году доминиканцем Вениамином, сотрудником архиепископа Геннадия новгородского. В этом трактате, который назывался «Слово Краткое или О свободе св. Церкви» так же излагалась теория двух мечей и давались все основные аргументы католической церкви о превосходстве церкви над государством.
Из всего вышесказанного мы можем сделать следующие выводы:
Старообрядцы, наследующие боголюбцам, отстаивали традиционную систему взаимодействия власти и знания. В представлении традиционалистов (как Зеньковский неоднократно называет старообрядцев), власть светская и церковная, с присущим им знанием о значении, методах и средствах организации общества, была соподчинена высшему началу, представлениям об эталонном государстве — Царстве Духа. Новая церковная иерархия разрушила онтологический фундамент этих надежд на создание подлинно христианского Государства, исключительного и единственного в истории человеческой цивилизации. Более того, новая, «никонианская» церковь постулировала, что есть определённая, хотя и эфемерная, в понимании традиционном, способность индивидуума, облечённого властью, Государя, привнести в сакральный миропорядок некие символические - поначалу, а затем и фундаментальные, инновации.
Это способствовало тому, что самого властного и полномочного индивидуума стало возможным контролировать и принуждать; он оказывался виновен и ответственен за то, что уже совершил, и позволяет (допускает) санкции в отношении себя самого. Достаточной стала мельчайшая погрешность, малая ошибка, чтобы власть дисциплинарного характера на рациональных основах ограничила его дальнейшее существование раз и навсегда. Личное тщеславие, честолюбие и властолюбие осталось лишь внешними выражениями и проявлениями функциональной экономической власти, в действительности же дисциплинарная власть предельно детерминировала как и понятие, так и феномен «государя», и светского, и церковного.
Дисциплинарная власть вообще, под видом «самостоятельности», представляет выгоды одного только подчинения, между тем, как диспозитив господства предписывает подчиняться избранным — объединённым Высшим Первоначалом и служением ему. После никоновских реформ при содействии светской власти «Сакральный император» Традиции в России отходит в категорию унифицированных литературными пересказами легенд. Последующие попытки реставрации феномена господства, по вышеперечисленным причинам, - а именно, смешением фундаментальных культурных, политических и экономических координат, не удавались без насилия, террора и масштабных репрессий. И если раннее индивид сознавал, что его вероятная гибель и невзгоды могут быть оправданы в порядке сакрального, то теперь привилегированным правом на рациональную аргументацию насилия, принуждения и подавления обладала только власть. Внушающая, что индивид ответственен, и, в большинстве ситуаций виновен именно перед ней, не перед Богом, небесной иерархией, но перед «очередным» владыкой, чьи потребности и капризы ничем не регламентированы.
Старообрядцы на протяжении трёх веков выработавших особую социальную иерархию, основывались именно на Традиции властных отношений господства. Никон, обвиняя Ивана Неронова и протопопа Аввакума в нарушении церковной дисциплины, в понимании дисциплинарной же власти был совершенно прав: дисциплинарный диспозитив требует беспрекословного послушания, внеположно мироощущению и миросозерцанию индивида. Практически все государства Европы в процессе становления дисциплинарных институтов болезненно переживали вспышки массовых репрессий и террора. Тем не менее, на Западе этот процесс происходил гораздо более последовательно и систематически, поэтому западный индивид, преимущественно, «успевал» притерпеться к инновациям.
Старообрядцы, как и подобает индивиду Традиции, предпочли перманентное сопротивление медленному угасанию. Их Керигма (Провозглашение) являлась также вызовом котртрадиционным инновациям в русское общество, государственность, культуру церковную и светскую.
Во-вторых, контртрадиционные реформы Никона, помимо прочего, раскрывают сущность и характер влияния Запада на Россию. Старообрядцы, благодаря их консервативным принципам в отношении политики, культуры и Церкви первыми распознали в «религиозной интервенции» греческой иерархии гибельные перспективы.
Вопреки многочисленным сочинениям сторонников старого обряда, таких, как Арсений Суханов, Никита Добрынин (Пустосвят), Спиридон Потёмкин, доказывающих, что греческая церковь самостоятельно изменила первичные обряды, символику и порядок литургики в целом, что Никон воспользовался не сочинениями отцов восточной церкви, но новыми книгами, изданными в Европе, и редактированными, вероятно, отнюдь не православными специалистами, не менее многочисленные челобитные царю с теми же доводами, никонианская церковь и православный государь остались непреклонными в отношении реформ.
Светская и церковная власть следовали исключительно собственными потребностям и желаниям, как им представлялось, и греческие посольства, как и многие другие с Запада, умело воспользовались этим условием.
За это сомнительное «знание как привилегию», легитимацию частного тщеславия, Запад потребовал слишком высокую цену, по которой Россия расплачивается по сей день. Как это ни трагично, но лучшие умы России были вполне согласны с экономическим, большей частью, договором:
Влияние Византии в православном мире […] основывалось именно на том, что она была для всех православных народов востока культурным центром, откуда исходили к ним наука, образование, высшие и совершеннейшие формы церковной и общественной жизни и пр. - пишет Н.Ф. Каптерев, - Ничего похожего на старую Византию не представляла в этом отношении Москва. Она не знала, что такое наука и научное образование, она даже совсем не имела у себя школы и лиц, получивших правильное научное образование; весь её образовательный капитал заключался в том, с научной точки зрения, не особенно богатом и разнообразном наследстве, которое в разное время русские посредственно или непосредственно получали от греков, не прибавив к нему с своей стороны почти ровно ничего. Естественно поэтому, что первенство и главенство Москвы в православном мире могло быть только чисто внешнее и очень условное. [Н. Каптерев. Характер отношений России к православному Востоку. М., 1885, стр. 440.]
Фактически, строки Каптерева оправдывают то оскорбление, которое нанесли греческие иерархи русском православию на Соборе конца 1666 — начала 1667 годов. Зеньковский пишет об итогах этого мероприятия:
Читая эти деяния собора, историк не может отделаться от неприятного чувства, что и лица, составлявшие текст постановлений этого полугреческого-полурусского собрания, и принявшие их греческие патриархи формулировали эти решения с нарочитым намерением оскорбить прошлое русской церкви. Так например, параграф относящийся к осуждению Стоглавого собора говорит о том, что решение закрепить в России двухперстное крестное знамение и сугубую аллилуйю было «писано не рассудно простотою и невежеством». Сам митрополит Макарий, бывший душой собора 1551 года, также был обвинен в невежестве, так как он не считался с греками:
Зане той Макарий митрополит, и иже с ним мудрствоваша, невежеством своим безрассудно, якоже восхотеша сами собою, не согласяся с греческими и с древними харатейными словенскими книгами. Ниже со вселенскими [то есть греческими] святейшими патриархи о том советоваша и ниже совопросишася с ними.
Этим нелепым заявлением греческие патриархи и их советники, Дионисий и Лигарид, сами расписывались в своем полном невежестве в вопросах исторической литургики. Они совершенно не отдавали себе отчета в том, что двухперстное знамение и прочие обрядовые разногласия русской церкви с греческой семнадцатого века, были гораздо старше новогреческих и восходили к ранневизантийским образцам, введенным на Руси самими греками еще в одиннадцатом веке. Сами же заключения собора стали ныне свидетельством не русской отсталости, а печальным памятником греческой заносчивости и забвения ими своего собственного старого предания. Постоянное упоминание, что деяния собора были делом греков — «толкуем же мы, два патриарха [русский патриарх Иоасаф ими, видимо, не принимался во внимание] сие правило» — к счастью хотя бы частично снимает ответственность с русского епископата за всю нелепость и злобу этих постановлений.
Старообрядцам было присуще знание, что русская культура и государственность, несмотря на все контроверзы Запада, до церковной реформы Никона была совершенной. Это был прочный и надёжный синтез Структуры и Керигмы, и оба компонента в примордиальной чистоте своей могли органически дополнять друг друга. Александр Дугин представляет это следующим образом:
Это пролегомены к русской керигме. Но обратите внимание, именно старообрядцы - носители русской керигмы в большей степени, чем новообрядцы, которые в больше степени являются продуктами как раз археомодерна. Староверы в определенном смысле сохранили и еще больше развили в гонениях и рациональное и волевое начало, способность основывать свою жизнь и свои поступки на правилах и нормах, которые резко противоречили устоям окружающей среды. В борьбе со средой староверы ковали русского субъекта, русское самосознание и русскую волю. Но посмотрите: они-то и были основателями модернизации русского общества. На них-то и была основана настоящая национальная модернизация. Вспомните всем известные факты про русские мануфактуры и русскую промышленность, и даже про русское искусство, активно финансируемое старообрядческими купцами. Старообрядцы, свободно и без комплексов оперирующие со структурами, до сих пор на уровне сознания куда более современны, чем никониане. Но никониане более современны, чем обычные материалисты, атеисты и агностики, которые верят просто в какую-то дремучую чушь. Так церковный модернист Кураев, наш Бультман, говорит: "Только керигма в православном учении для нас приемлема, все остальное надо гнать поганой метлой оттуда, все мифы, все сакральное". Но старообрядцы еще более модернистичны, чем Кураев, так возводят личное мнение и личную волю на вершину ценностей. Такого вообще русские не знали никогда. Для старообрядца мысль человека сопоставима с властью, они могут сказать "Пошел вон отсюда!" кому угодно, царю, чиновнику, патриарху могут сказать. И ведь сказали - и поплатились, но ведь до сих пор говорят и до сих пор платят.
Старообрядчество, на мой взгляд, пример и образец для русских консервативных революционеров, хотя в нынешнем положении, это скорее памятник русскому субъекту, но не сам русский субъект. Возможно карта и план по его поиску.
Нам могут возразить, что старообрядчество не лишено конфликта Архаики с Модерном, - отстаивая идеалы и ценности православной Традиции, старообрядцы борются с модернизацией. На это суждение можно ответить лишь одним контраргументом: если старообрядцы и противостояли модерну, то исключительно западному. Мы не можем сделать вывода из многочисленных старообрядческих сочинений, что их авторы предчувствовали скорую гибель модерна на Западе. Европейский модерн, согласно каноническим для гуманитария текстам, от De revolutionibus orbium coelestium («Об обращении небесных сфер») Коперника, изданной в Нюрнберге в 1543 году; до «Состояния постмодерна» Жана-Франсуа Лиотара (1979) просуществовал всего около пяти веков, - ничто, по сравнению с тысячелетней традицией. Причём, столетием торжества Модерна был «позитивный» XVIII, со всей присущей ему регрессивной тенденцией к унификации и схематичности, - тем самым, уже в следующий, XIX, намечая гибельные перспективы. Просвещённые европейцы после Фридриха Ницше расстались с последними иллюзиями насчёт своего «современного» естества: Модерн оказался подавлен кажущейся со стороны, как и «изнутри», пустячным заболеванием; болезнь оказалась серьёзней, чем полагали лучшие европейские врачи.
Пространства востока Евразии Модерн не затронул вообще; в Российской Империи были распространены большей или меньшей степени степени неуклюжести и беспомощности (но не воли и силы) подражания. Старообрядцы воспротивились этому подражанию, граничащему с фетишизмом, что в известном смысле, напоминало карго-культ, к которому массовая России тяготеет до сих пор. За мнимой архаикой, знание о которой уже было потеряно, скрывалась подлинная современность: с одной стороны, не дающая человеку провалиться в бездну архаического, с другой стороны — сдерживающая развёртывание эсхатологических перспектив вырождения.
____________________________________
За это сомнительное «знание как привилегию», легитимацию частного тщеславия, Запад потребовал слишком высокую цену, по которой Россия расплачивается по сей день. Как это ни трагично, но лучшие умы России были вполне согласны с экономическим, большей частью, договором:
Влияние Византии в православном мире […] основывалось именно на том, что она была для всех православных народов востока культурным центром, откуда исходили к ним наука, образование, высшие и совершеннейшие формы церковной и общественной жизни и пр. - пишет Н.Ф. Каптерев, - Ничего похожего на старую Византию не представляла в этом отношении Москва. Она не знала, что такое наука и научное образование, она даже совсем не имела у себя школы и лиц, получивших правильное научное образование; весь её образовательный капитал заключался в том, с научной точки зрения, не особенно богатом и разнообразном наследстве, которое в разное время русские посредственно или непосредственно получали от греков, не прибавив к нему с своей стороны почти ровно ничего. Естественно поэтому, что первенство и главенство Москвы в православном мире могло быть только чисто внешнее и очень условное. [Н. Каптерев. Характер отношений России к православному Востоку. М., 1885, стр. 440.]
Фактически, строки Каптерева оправдывают то оскорбление, которое нанесли греческие иерархи русском православию на Соборе конца 1666 — начала 1667 годов. Зеньковский пишет об итогах этого мероприятия:
Читая эти деяния собора, историк не может отделаться от неприятного чувства, что и лица, составлявшие текст постановлений этого полугреческого-полурусского собрания, и принявшие их греческие патриархи формулировали эти решения с нарочитым намерением оскорбить прошлое русской церкви. Так например, параграф относящийся к осуждению Стоглавого собора говорит о том, что решение закрепить в России двухперстное крестное знамение и сугубую аллилуйю было «писано не рассудно простотою и невежеством». Сам митрополит Макарий, бывший душой собора 1551 года, также был обвинен в невежестве, так как он не считался с греками:
Зане той Макарий митрополит, и иже с ним мудрствоваша, невежеством своим безрассудно, якоже восхотеша сами собою, не согласяся с греческими и с древними харатейными словенскими книгами. Ниже со вселенскими [то есть греческими] святейшими патриархи о том советоваша и ниже совопросишася с ними.
Этим нелепым заявлением греческие патриархи и их советники, Дионисий и Лигарид, сами расписывались в своем полном невежестве в вопросах исторической литургики. Они совершенно не отдавали себе отчета в том, что двухперстное знамение и прочие обрядовые разногласия русской церкви с греческой семнадцатого века, были гораздо старше новогреческих и восходили к ранневизантийским образцам, введенным на Руси самими греками еще в одиннадцатом веке. Сами же заключения собора стали ныне свидетельством не русской отсталости, а печальным памятником греческой заносчивости и забвения ими своего собственного старого предания. Постоянное упоминание, что деяния собора были делом греков — «толкуем же мы, два патриарха [русский патриарх Иоасаф ими, видимо, не принимался во внимание] сие правило» — к счастью хотя бы частично снимает ответственность с русского епископата за всю нелепость и злобу этих постановлений.
Старообрядцам было присуще знание, что русская культура и государственность, несмотря на все контроверзы Запада, до церковной реформы Никона была совершенной. Это был прочный и надёжный синтез Структуры и Керигмы, и оба компонента в примордиальной чистоте своей могли органически дополнять друг друга. Александр Дугин представляет это следующим образом:
Это пролегомены к русской керигме. Но обратите внимание, именно старообрядцы - носители русской керигмы в большей степени, чем новообрядцы, которые в больше степени являются продуктами как раз археомодерна. Староверы в определенном смысле сохранили и еще больше развили в гонениях и рациональное и волевое начало, способность основывать свою жизнь и свои поступки на правилах и нормах, которые резко противоречили устоям окружающей среды. В борьбе со средой староверы ковали русского субъекта, русское самосознание и русскую волю. Но посмотрите: они-то и были основателями модернизации русского общества. На них-то и была основана настоящая национальная модернизация. Вспомните всем известные факты про русские мануфактуры и русскую промышленность, и даже про русское искусство, активно финансируемое старообрядческими купцами. Старообрядцы, свободно и без комплексов оперирующие со структурами, до сих пор на уровне сознания куда более современны, чем никониане. Но никониане более современны, чем обычные материалисты, атеисты и агностики, которые верят просто в какую-то дремучую чушь. Так церковный модернист Кураев, наш Бультман, говорит: "Только керигма в православном учении для нас приемлема, все остальное надо гнать поганой метлой оттуда, все мифы, все сакральное". Но старообрядцы еще более модернистичны, чем Кураев, так возводят личное мнение и личную волю на вершину ценностей. Такого вообще русские не знали никогда. Для старообрядца мысль человека сопоставима с властью, они могут сказать "Пошел вон отсюда!" кому угодно, царю, чиновнику, патриарху могут сказать. И ведь сказали - и поплатились, но ведь до сих пор говорят и до сих пор платят.
Старообрядчество, на мой взгляд, пример и образец для русских консервативных революционеров, хотя в нынешнем положении, это скорее памятник русскому субъекту, но не сам русский субъект. Возможно карта и план по его поиску.
Нам могут возразить, что старообрядчество не лишено конфликта Архаики с Модерном, - отстаивая идеалы и ценности православной Традиции, старообрядцы борются с модернизацией. На это суждение можно ответить лишь одним контраргументом: если старообрядцы и противостояли модерну, то исключительно западному. Мы не можем сделать вывода из многочисленных старообрядческих сочинений, что их авторы предчувствовали скорую гибель модерна на Западе. Европейский модерн, согласно каноническим для гуманитария текстам, от De revolutionibus orbium coelestium («Об обращении небесных сфер») Коперника, изданной в Нюрнберге в 1543 году; до «Состояния постмодерна» Жана-Франсуа Лиотара (1979) просуществовал всего около пяти веков, - ничто, по сравнению с тысячелетней традицией. Причём, столетием торжества Модерна был «позитивный» XVIII, со всей присущей ему регрессивной тенденцией к унификации и схематичности, - тем самым, уже в следующий, XIX, намечая гибельные перспективы. Просвещённые европейцы после Фридриха Ницше расстались с последними иллюзиями насчёт своего «современного» естества: Модерн оказался подавлен кажущейся со стороны, как и «изнутри», пустячным заболеванием; болезнь оказалась серьёзней, чем полагали лучшие европейские врачи.
Пространства востока Евразии Модерн не затронул вообще; в Российской Империи были распространены большей или меньшей степени степени неуклюжести и беспомощности (но не воли и силы) подражания. Старообрядцы воспротивились этому подражанию, граничащему с фетишизмом, что в известном смысле, напоминало карго-культ, к которому массовая России тяготеет до сих пор. За мнимой архаикой, знание о которой уже было потеряно, скрывалась подлинная современность: с одной стороны, не дающая человеку провалиться в бездну архаического, с другой стороны — сдерживающая развёртывание эсхатологических перспектив вырождения.
____________________________________
Примечания:
[*] Несколько раз подряд Никон отказывался от избрания и даже не захотел идти на собор. Тогда за ним было послано особое посольство во главе с двумя митрополитами и боярином В. В. Бутурлиным, заведовавшим Большим Приказом, т. е. бывшим чем-то вроде министра Двора и Удельных Имуществ. Несмотря на это, дипломатичный Никон снова отказался идти на собор и, наконец, был приведен туда почти силой. В ответ на предложение собора принять патриарший престол он снова категорически отказался и тогда, по словам его же собственного рассказа, царь и весь собор сначала стали перед ним на колени, а затем «ра\спростершись ниц» стали умолять его принять избрание. Только после этого Никон условно согласился принять избрание, обратившись с речью к собору:
Благочестивый царь, честные бояре, освященный собор, если угодил я вам, чтобы быть у вас патриархом, то дайте слово и обещание, что будете исполнять евангельские догматы, правила святых отцев и законы благочестивых царей. Если обещаете слушать меня во всем, как пастыреначальника и отца крайнейшего, то по желанию и прошению вашему не могу отрекаться от великого архиепископства.
В ответ на это требование царь и собор обещали слушаться его во всем, что касается церковных дел.
Такова версия самого Никона, описавшего свое избрание через тринадцать лет после собора и накануне суда над ним. Вполне вероятно, что Никон несколько драматизировал обстановку своего избрания и придал слишком формальный характер обещаниям царя и собора повиноваться ему в вопросах церкви. В официальном акте об избрании Никона говорится кратко, но многозначительно: «удалось умолить Никона быть патриархом с великой нуждой». Но поскольку грамота об избрании была лично редактирована царем, можно предполагать, что царь вычеркнул из акта фразы, умалявшие его достоинство, как например «распростершись ниц», после того как драматичность и умиление напряженного момента прошли. Уже сам факт личной редакции этого документа аккуратным и тщательным в деталях царем показывает, что он хотел сам просмотреть и отделать по-своему записи о может быть уже тогда несколько неприятных моментах избрания.
[**] Сергей Зеньковский пишет в главе в недвусмысленным заголовком «Мечты о Православной Империи», - В своих надеждах освобождения русскими православного Востока от турецкого ига Паисий был далеко не один. Вселенский патриарх Иоанникий II, коринфский митрополит Иоасаф, конийский митрополит Иеремия, митрополит Гавриил из Навлаки и Арты, назаретский митрополит Гавриил, сербский патриарх Гавриил и многие другие иерархи Балкан и Ближнего Востока неоднократно уговаривали царя и Хмельницкого объединиться в одно сильное государство, которое могло бы освободить православное население Турции. Со времени учреждения московского патриархата православный Восток привык видеть в России своего защитника и поэтому не удивительно, что слухи о выступлении России в пользу греков и югославян не переставали циркулировать в течение всего семнадцатого века. Эти слухи стали особенно упорными во время восстания Хмельницкого, и после первых же успехов православных против католиков на Балканах начали говорить, что «Цареградом будет владеть великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович».
[***] Несколько примеров подавления боголюбцев и старообрядцев: 4 августа Неронов был арестован и заключен в Ново-Спасский монастырь, архимандритом которого в 1647—1649 годах был сам Никон и из которого он сделал цитадель своей власти в Москве. Через несколько дней старик протопоп был жестоко избит на патриаршем дворе, и затем отведен в собор для церковного наказания. Митрополит Крутицкий, Сильвестр, снял с протопопа скуфью и наложил на него запрещение служить священником. Для борца за возрождение русской литургической традиции Никон мог вряд ли придумать более тяжкое наказание. На следующий день, 13 авг. 1653 года, Неронов был выслан в Каменно-Островский монастырь в Вологодском уезде. Когда Неронова, в цепях и с цепями на шее, везли из Москвы, толпы народа провожали любимого пастыря до реки Клязьмы. Все плакали. На прощание протопоп сказал своей пастве проповедь и прочитал отрывки из своего любимого Маргарита Иоанна Златоуста. Старик мог вполне законно сравнить свою судьбу с судьбой константинопольского патриарха-исповедника, пострадавшего за правду.
<...>
Логгин Муромский, из-за которого официально начался конфликт Неронова с Никоном, был расстрижен еще 1-го сентября и сослан в Муром с запрещением служить в церкви. Через год этого боголюбца уже не стало. Даниил Костромской, участвовавший в подаче челобитной царю, был выслан в Астрахань, где и скончался в земляной тюрьме. Ермил Ярославский запрещен в служении и сослан. Протопоп Даниил Темниковский был посажен в бывший никоновский Ново-Спасский монастырь, где он, кажется, и скончался. Петр Моисеев, Семен Бебехов и многие другие верные прихожане Неронова были сосланы или посажены в тюрьму. Протопоп Семен Трофимов, товарищ Неронова по службе в Нижнем Новгороде, должен был бежать. Несколько раньше, в июле, Никон приказал арестовать и бросить в тюрьму Герасима Фирсова, известного соловецкого писателя, который упорно сопротивлялся Никоновским нововведениям. Приблизительно в то же время был уволен и арестован протопоп Михаил Рогов, последний боголюбец на Печатном Дворе, составитель Кирилловой Книги. Никон опять-таки умно обвинил его не в неповиновении патриарху, а в ошибках, сделанных на работе. Священник Михаил, служивший в Богородичнином монастыре в Москве, был посажен в тюрьму. Два других священника волжанина были схвачены полицией патриарха и пропали без вести. Протопоп Гавриил, заменивший в Нижнем Новгороде протопопа Неронова, был арестован и казнен. Лазарь, протопоп Романово-Борисоглебского собора, скрылся у игумена Никанора в монастыре Св. Саввы Сторожевского, но позже был найден и сослан в Сибирь.
<...>
Прибыв в Пустозерск, стрелецкий полуголова потребовал, чтобы все четыре ссыльных приняли трехперстное крестное знамение, новый символ веры и другие обрядовые новшества. Не сдавшиеся на увещевания собора пустозерцы, конечно не реагировали и на аргументы и угрозы Елагина. Тогда, 14 апреля на Фоминой неделе в четверг, как это записал Аввакум, «по приказу цареву, полуголова Иван Елагин взял из тюрьми протопопа Аввакума, попа Лазаря, дьякона Федора и старца Епифания и шли они до уреченного места на посечение, где плаха лежит и мучительная вся готова, и палачь готовитца для посечения их.
Они же никако не унывше, вкупе народ благословляли и прощались, светлым лицом, веселы в своем благочестии непоколебимо стояли и за отеческое предание смерть приимали, а к народам говорили: не прельщайтесь Никоновым учением! За истину страждем и умираем!» Но на этот раз им еще не пришлось умереть. Аввакум был снова пощажен, а Епифанию, Лазарю и Феодору полуголова приказал «за их речи языки резать, а за крест руки сечь».
<...>
Волна расправы со всеми противостоящими властям и церкви мятежниками и недовольными захватила также и Москву и другие оставшиеся в стороне от Разиновщины города. Дворецкий боярина Салтыкова, некий Исайя, был сожжен, а с ним, по всей вероятности, пострадали и другие менее известные старообрядцы. Молодой князь Иван Хованский был бит батогами. Старец Авраамий, после долгих попыток духовенства во главе с митрополитом Павлом переубедить его, был 13 августа 1670 г. расстрижен, брошен в новую гражданскую тюрьму и зимой 1671—1672 года сожжен. В это время власти, по словам Аввакума, «и иных поборников Христовых, многое множество погубили». Имена многих из них сообщает он сам: «на Кольском полуострове рассекли на пятеро соловецкого старца Иону, который проповедовал в Поморье; в Киеве сожгли стрельца Илариона; в Нижнем Новгороде одного и в Казани тридцать человек; в Холмогорах был сожжен юродивый Иван, во Владимире шесть». Сосланный в Печенгский монастырь за обличения царя Иван Красулин был сожжен в 1671 году. В июне того же года был обезглавлен соловецкий дьячок Иван Захаров.
Сообщения
Комментариев нет:
Отправить комментарий