V. Экспорт и импорт керигмы. Тотальная экономия.
В предыдущем очерке о старообрядцах мы упоминали, как греческие иерархи воспользовались тщеславием светских и церковных властей для удовлетворения собственных интересов. Интересы западных культур и государств в частности, в отношении России только отчасти были религиозного, культурного и политического характера. Это были, в основном, экономические интересы. Старообрядцы, разоблачающие вредоносное влияние лже-византийцев, упоминали и своекорыстие иерархов Восточной церкви. Это важный аспект исследуемых нами проблем: культурным экспорт никогда не обходился дешево России, и крайне редки в истории случаи, когда русская государственность и культура оставались в выгоде при «равноценном обмене».
Современный человек, попадая из крупной метрополии, уже поражённой Керигмой, области дисциплинарного диспозитива и тотальной экономии, в провинциальный городок или деревню, испытывает больший дискомфорт и тяготится как будто неустроенным бытом. Отсутствие технических средств, особенно, в сфере коммуникации, он считает патологией, вне зависимости от сознания, что материальные [в т.ч. финансовые] ресурсы не позволяют удовлетворить его потребности в общении всюду. Сродни тому, как европейский философ рано или поздно сталкивается с неврозом диалектики, любой обитатель крупной метрополии, становится пациентом с диагнозом «невроз коммуникации».
Если универсальная схема безликой власти, контроля, принуждения и подавления дисциплинарного диспозитива это Паноптикон, то подчинённые, по мере утраты собственных лиц, становятся одним «обществом Синоптикона». Или синоптическим обществом, абсолютно проницаемым даже для постороннего взгляда, потому как старающегося ничего не скрыть, общества, где ничто не тайно, или, по крайней мере, где ничто не остаётся тайным навсегда. Общество, где любой человек стремится выразить всё своё существо без остатка, и где подобная искренность пользуется спросом; экспрессивное выражение обеспечивает масса технических новшеств, от примитивных нательных украшений то «опережающих время» моделей мобильных телефонов. Каждое общество потребления в настоящее время становится синоптиконом; обыкновенное «владение» и функциональное, практическое использование уже не удовлетворяет современного человека. Ему необходимо сообщить вещи значение, значительность, символизм.
Известно, каким образом современные постиндустриальные общества продуцируют свои символы. Во-первых, - заимствованием из архаических и «высоких» культур, подражанием им, во-вторых, что мы наблюдаем сейчас на Западе, утратившем связи с архаикой – интуитивными, но регламентируемым имманентностью дисциплинарного диспозитива, манифестациями. Иными словами, беспрестанным провозглашением «обладания», власти над вещью или обладанием вещью, организующей микромодели дисциплинарного диспозитива (европейская образцовая семья со «всем» имуществом, комфортабельным и эффектным, от автомобилей до сувенирной бижутерии).
«Потребительская» Керигма – это символизм, подвергнутый ревизии и деконструированный до атомарного уровня; простейшие, элементарные коды-смыслы, которыми современная цивилизация (и культура) наделяет продукт-товар, доступны каждому, они доступны массовому обществу, нуждающемуся в пояснениях, что та, или иная торговая марка – это не просто «хорошо», это «превосходно». Не случайно структурализм, философское направление 60-х годов прошлого столетия, был требовательным к методологии прочтения, структуралисты всюду усматривали знаки, символы, и анализировали их содержание (которое, как правило, не было адекватно «означаемому», данному эмпирически). Автор книги «Состояние постмодерна» Ж.Ф. Лиотар по этому поводу замечает, что развитие технологий различного порядка диктует потребности обществу, а не наоборот.
Происходит это за счёт Керигмы, поставившей человеку задачу заявить миру о себе, и, в силу того, что возможности его крайне ограничены, он применяет для этой цели «общепринятые» знаки и следует общепринятым схемам репрезентации. В синоптическом обществе форма выражения унифицируется и обращается Керигмой в схему, потому как априорно регламентируемые и регулируемые схемы проще всего контролировать, вместе с тем, принуждая общество неукоснительно следовать её предписаниям.
В упоминаемом Александром Дугиным фильме Такёши Миике "The Bird People in China" типичный представитель западной культуры, лишь этнически принадлежащий Японии, оказывается в обществе построенном на фундаменте архаического сакрального Порядка. И он испытывает дискомфорт, чувствует психическое недомогание (актёр при этом мастерски сообщает зрителю ощущения героя), только от того, что его методы и средства интерпретации по априорным схемам не совпадают с теми просторами и безднами, что таит в себе архаика.
Он чувствует себя больным, и излечение ему приносит только возвращение в имманентную ему сферу существования, к нормативному, совершенно дисциплинарного общества, к Керигме, где всё проницаемо и все скрыто, оберегая сознание дивида от расстройств. Россия, находящаяся между Европой и Азией, на протяжении многих веков оказалась вынужденной выбирать, что станет главенствовать в её культуре, что станет её обезболивающим — анестезия после ослепительной чудовищной боли Структуры, или длительная, перманентная, но безболезненная гомеопатия Керигмы.
Но для начала мы должны внимательнее взглянуть, как проистекает лечение на Западе. Запад располагает техническими средствами и более развитой медицинской технологией, и этот опыт может нам понадобится в нашей врачебной практике.
Прежде всего это тотальная симуляция. Когда упразднено нечто подлинное, человек испытывает дискомфорт, он чувствует недостаточность, бессознательно или сознательно стараясь компенсировать её. Дисциплинарная власть идёт ему навстречу, предоставляя современному человеку множество различной степени эффектности, хотя и не эффективности, средств для этой компенсации.
Это знание приобретает особое значение для психоаналитиков, поставивших задачу отстранить психические расстройства от «зрелого», будто бы автономного разума. Так называемый кляйнианский психоанализ ввёл в терминологию дисциплины очень удачный термин «контейнирование», - возымевшее решающее значение для большинства британских форм психоаналитической терапии, и не только в «Кляйнианской группе». Термин происходит от данного британским психоаналитиком Мелани Кляйн описания проективной идентификации, при которой человек в некотором виде (и в известном смысле) содержит в себе [contains] часть другого человека. Это представление породило теорию развития, основанного на эмоциональном контакте младенца с матерью, и, в дальнейшем, - по аналогии, - теорию психоаналитического контакта.
Последователь Мелани Кляйн, Уилфред Бион развил эти взгляды [на контрперенос — «соответствующую» или «нормальную» эмоциональную реакция психоаналитика на пациента (Фрейд)] в более строгую теорию материнского и терапевтического контейнирования и использовал её при рассмотрении межличностного взаимодействия концепцию проективной идентификации. Согласно трудам Биона 1959 и 1962-го года, - когда ребёнок плачет, он реализует одну из форм проективной коммуникации, при которой его страдание в действительности ощущается (интроецируется) матерью. Если мать дееспособна и находится в данный момент в достаточно хорошей форме, она будет в состоянии совершить внутреннюю психическую работу и обнаружить саму проблему, и то, как с ней справится. Это одна из важнейших функций матери.
Теория «Аналитика, как материнского контейнера» Биона сообщает смысл первичным в воспринимаемом мире переживаний, и так взаимодействие двух психических «миров» становится осмысленным обоюдно. <...> Интроецируя такое понятное переживание младенец может обрести понимание, которое есть у матери, - например, если мать действует правильно, благодаря ей поступкам он может уловить, что определённые переживание означает голод (т.е. оно требует, чтобы нечто было поднесено к губам ребёнка для сосания и поглощения пищи) Накопление случаев, когда переживания были поняты, приводит к обретению в себе внутреннего объекта, способного понимать его переживания. Это, как формулирует Ханна Сигал, «Закладывает начало психической стабильности» (Segal, 1975) [цитаты по Хеншелвуд, Роберт. «Словарь Кляйнианского психоанализа, Когито-Центр 2007, стр.343-344.].
Из представленных выше сведений следует вывод, что для конституирования «психической стабильности» за ребёнком должен быть «учреждён» перманентный контроль и оперативная система реагирования на его потребности и желания. Беспрестанное наблюдение за ребёнком, на протяжении всей его жизни, как «растущего организма», в естественном порядке легитимирует дальнейшее изъятие и помещение в систему дисциплинарных координат. В массовом обществе, на основе тотальной экономии ресурсов, Мать вынуждена посвящать своему ребёнку минимальное время, не говоря уже о возможности создавать «идиллические» бытовые условия для содержания и воспитания.
За психическую стабильность становится ответственным общество, в свою очередь, нуждающееся в том, чтобы порождённый и прогрессирующий в нём дивид был сравнительно предсказуем, безусловно безопасен и требователен в пределах дозволенного. Для этого необходимо перманентный контроль и систематическое принуждение, заслуживающее легитимности именно потому, что оно освобождает индивида от «векового рабства аффектов», от отчуждённости невежества, от опасного, едва ли не самоубийственного неразумия. Психиатрия выступает не только в качестве репрессивного аппарата для несогласных с этим императивным суждением, но и в роли «глашатая» микро-власти ДД, именно поэтому Фуко начинает социологическую критику с неё. А также на том основании, что дисциплинарная власть, как ни совершенна бы она была, не может дать индивиду требуемой им подлинности. Напротив, она сдерживает волевое начало индивида, благодаря которому он способен стать субъектом. Дисциплинарная власть регламентирует знание, которое индивид может обрести во внешнем мире, опыт, которым индивид может превзойти предельную детерминацию дисциплины, тем самым, дистанцируясь от механизмов контроля, принуждения и подавления.
Психиатрия — это угроза не-знанию себя. Если психоаналитик, исходя из этого условия, в полном праве заявляет пациенту «вероятно, вы просто не получали должного знания о себе», то психиатрия имеет дело с тем, кто уже выразил [порой в самых экспрессивных формах] своё не-разумие, непричастность, или внеположность рациональному. С самого начала практики сегрегации изоляции не-нормальных дивидов (от XVIII века) психиатрия ставила перед собой задачу «возвратить знание человека ему самому».
Примером подобного возвращения к «якобы себе» служит биография художника А.П. Лобанова. Свидетельства (история болезни) указывают, что до 70-х годов художник, пациент психиатрической клиники с юности, упоминал о себе только в третьем лице. Потом Александр Павлович начал осознавать себя не объектом, а субъектом и ставить подписи на картинах – сперва инициалами, а потом полным именем. В его небогатом словарном запасе, в основном на тему оружия, появляется местоимение «Я». И высшей самооценкой и оправданием своего существования на этом свете становится фраза «Я рисование». (иллюстрации). Далее, в той же статье повествуется о том, что незадолго до смерти (2003) художника, пробывшего 56 (пятьдесят шесть) лет в психиатрической лечебнице, к Лобанову пришло признание т.н. «общественности».
В итоге все остались довольны: интеллектуалы поспешили заграбастать творчество А.П. Лобанова в область логоцентризма, теоретики искусства — удобную во всех отношениях симптоматику богодуховенного творения (см. в примечаниях, в каком ключе) , массовая аудитория — повод для упражнений риторике («Вы видели? Я — ничего не понимаю!»), критика репрессивной психиатрии — argumentorum ratione тезиса Фуко о «безгласном» безумии, которое, тем не менее, обладает собственным языком.
Остаётся только перевести этот герметический язык на известные европейские, чем успешно и занимаются потомки Ломброзо и Клерамбо. Высшая степень деперсонификации Лобанова, а также титанический переворот в его бесхитростном со-знании, о которой упомянули практически все известные нам информационные источники, осталась «за кадром» драматического сюжета и аккуратно выстроенного биографического нарратива: предполагаем, что в ближайшие годы А.П. Лобанову будут посвящены весьма велеречивые монографии sub specie эстетики, апеллирующие категории «ego» и «cogito», к нашему сожалению, страдающим предсказуемостью и купированные Её Величеством Нормой психики.
Далее, современная западная и созданная по западному шаблону философия способна пояснить, почему виноваты правительство, репрессивный аппарат при государстве, коммунисты или националисты, - она «поёт» нескончаемую элегию беспомощности индивида, считая именно «неделимость» последнего источником всех бед. В качестве argumentorum ratione, как будто бы пресловутый Мiр не рассыпался на их глазах, а вместе с ним – и всё неделимое
Ни одна из существовавших прежде и существующих ныне стереотипических методологий образования не изменит ситуацию качественно. Эта система отмирает на протяжении трёх последних десятилетий, «никак не отомрёт» только потому, что это не рудимент, или атавизм. Это неотъемлемая деталь механики ДД.
Заключение:
Нехарактерно для прилежных западоидов, французского гуманитария Бруно Латура явно страшит опустошённость при господстве техники почти по Фридриху Юнгеру. Сильнее мистических ужасов и беспощадности Средневековья. В нескольких фрагментах его сочинений повторяется во различных формах одна и та же фраза: Новое Время создало миф о «чудовищном прошлом» для контраста с «прекрасным сегодня». При условии, конечно, что «завтра не настанет никогда». Введение в эссе (подзаголовок книги: «эссе по симметричной антропологии»). Профессору Ecole de Mines и Institut d'études politiques de Paris не по нраву безразличие современного индивида к происходящим в научной сфере, конструирующей экспериментальные модели мышления и существования, которые, к несчастью всеобщему, становятся общепринятыми (для западной цивилизации).
Более чем убеждённым следует быть в том, что в ближайшее время гуманитарное образование приобретёт префикс, на чём все и обретут успокоение. Доминирует технический навык, и отнюдь не в качестве «ремесла». Техника беспамятна, она содержит в себе абсолютное безличие, а вместе с ним и власть. «Богоподобие» техники для потребителя, позволяет воспринимать лишь последними филантропами презрительно наречённых «технарями» (пора привыкнуть употреблять слово «эксперт в области техники») как жреческую касту теургов. Журналистика, жанр эссе и лекции будут всё чаще обращаться к актуальным технологиям, - что и было указано Бруно Латуром, - в перспективе ассимиляции к ним (а не их – к тому) рассчитанного, интегрированного на многие поколения вперёд индивида.
Первая часть эссе посвящена не столько кризису сциентизма, сколько кризису миропонимания современного индивида, элементарной частицы массового общества; растворённый в плотной сети коммуникаций, дискурсов, дисциплинарных институтов, индивид скоро утрачивает способность различать последовательность времени и реконфигурацию пространства вплоть до микро-уровня. «Рыспылил аэрозоль — оказался на Антарктике», - пишет Латур по мотивам статьи в еженедельнике, повествующей о грозящей экологической катастрофе (озоновая дыра, таяние льдов на Южном Полюсе). Подобными ежеминутными ошибками, накапливающимися одна за другой столетиями, полниться существование современного индивида, и дисциплинарная власть способна лишь запретить индивиду своевременные сильные переживания, сочувствование и со-бытие своему Времени. Латур заключает, что выбор уже отсутствует, и ревизия прошлого не изменит последовательность Времени, которому безразлична склонность человека к верификации и классификации.
Нового Времени не было, потому как вычленить Модерн из общеевропейской идиомы (тот самый раскритикованный в клочья логоцентризм) в качестве некого противоестественного и противостоящего всему прочему - предыдущему и последующему не удастся. Модерн это не просто «нечто», что случается однажды, - это неразделимое с последовательностью истории культуры и цивилизации мирощущение индивида, обретающего современность. Именно поэтому Латур так часто обращается к понятию социальной и политической Революции. Т.е. к Событию, казалось бы, должно поворачивать парадигму прогрессии на 90°, а на практике развёртывающей науку и общество на все сто восемьдесят. Любое направление, кажущееся прогрессией, оказывается чередой беспорядочных деструктивных актов. И тому подобный антиэволюционизм. Банальность?
Естественно. Даже для социолога, Латур несколько поверхностен в русском переводе, за исключением вводной главы и некоторых отдельных фрагментов. Но книга ценна не этим. Выводы всё ещё цепляются за этический и нравственный императивы, призывами к сознательности и неукоснительному повиновению внеположному прагматизму (странно ожидать такого от европейца) рассудку, одновременно внимательному и к прошлому, и к будущему.
В предыдущем очерке о старообрядцах мы упоминали, как греческие иерархи воспользовались тщеславием светских и церковных властей для удовлетворения собственных интересов. Интересы западных культур и государств в частности, в отношении России только отчасти были религиозного, культурного и политического характера. Это были, в основном, экономические интересы. Старообрядцы, разоблачающие вредоносное влияние лже-византийцев, упоминали и своекорыстие иерархов Восточной церкви. Это важный аспект исследуемых нами проблем: культурным экспорт никогда не обходился дешево России, и крайне редки в истории случаи, когда русская государственность и культура оставались в выгоде при «равноценном обмене».
Современный человек, попадая из крупной метрополии, уже поражённой Керигмой, области дисциплинарного диспозитива и тотальной экономии, в провинциальный городок или деревню, испытывает больший дискомфорт и тяготится как будто неустроенным бытом. Отсутствие технических средств, особенно, в сфере коммуникации, он считает патологией, вне зависимости от сознания, что материальные [в т.ч. финансовые] ресурсы не позволяют удовлетворить его потребности в общении всюду. Сродни тому, как европейский философ рано или поздно сталкивается с неврозом диалектики, любой обитатель крупной метрополии, становится пациентом с диагнозом «невроз коммуникации».
Если универсальная схема безликой власти, контроля, принуждения и подавления дисциплинарного диспозитива это Паноптикон, то подчинённые, по мере утраты собственных лиц, становятся одним «обществом Синоптикона». Или синоптическим обществом, абсолютно проницаемым даже для постороннего взгляда, потому как старающегося ничего не скрыть, общества, где ничто не тайно, или, по крайней мере, где ничто не остаётся тайным навсегда. Общество, где любой человек стремится выразить всё своё существо без остатка, и где подобная искренность пользуется спросом; экспрессивное выражение обеспечивает масса технических новшеств, от примитивных нательных украшений то «опережающих время» моделей мобильных телефонов. Каждое общество потребления в настоящее время становится синоптиконом; обыкновенное «владение» и функциональное, практическое использование уже не удовлетворяет современного человека. Ему необходимо сообщить вещи значение, значительность, символизм.
Известно, каким образом современные постиндустриальные общества продуцируют свои символы. Во-первых, - заимствованием из архаических и «высоких» культур, подражанием им, во-вторых, что мы наблюдаем сейчас на Западе, утратившем связи с архаикой – интуитивными, но регламентируемым имманентностью дисциплинарного диспозитива, манифестациями. Иными словами, беспрестанным провозглашением «обладания», власти над вещью или обладанием вещью, организующей микромодели дисциплинарного диспозитива (европейская образцовая семья со «всем» имуществом, комфортабельным и эффектным, от автомобилей до сувенирной бижутерии).
«Потребительская» Керигма – это символизм, подвергнутый ревизии и деконструированный до атомарного уровня; простейшие, элементарные коды-смыслы, которыми современная цивилизация (и культура) наделяет продукт-товар, доступны каждому, они доступны массовому обществу, нуждающемуся в пояснениях, что та, или иная торговая марка – это не просто «хорошо», это «превосходно». Не случайно структурализм, философское направление 60-х годов прошлого столетия, был требовательным к методологии прочтения, структуралисты всюду усматривали знаки, символы, и анализировали их содержание (которое, как правило, не было адекватно «означаемому», данному эмпирически). Автор книги «Состояние постмодерна» Ж.Ф. Лиотар по этому поводу замечает, что развитие технологий различного порядка диктует потребности обществу, а не наоборот.
Происходит это за счёт Керигмы, поставившей человеку задачу заявить миру о себе, и, в силу того, что возможности его крайне ограничены, он применяет для этой цели «общепринятые» знаки и следует общепринятым схемам репрезентации. В синоптическом обществе форма выражения унифицируется и обращается Керигмой в схему, потому как априорно регламентируемые и регулируемые схемы проще всего контролировать, вместе с тем, принуждая общество неукоснительно следовать её предписаниям.
В упоминаемом Александром Дугиным фильме Такёши Миике "The Bird People in China" типичный представитель западной культуры, лишь этнически принадлежащий Японии, оказывается в обществе построенном на фундаменте архаического сакрального Порядка. И он испытывает дискомфорт, чувствует психическое недомогание (актёр при этом мастерски сообщает зрителю ощущения героя), только от того, что его методы и средства интерпретации по априорным схемам не совпадают с теми просторами и безднами, что таит в себе архаика.
Он чувствует себя больным, и излечение ему приносит только возвращение в имманентную ему сферу существования, к нормативному, совершенно дисциплинарного общества, к Керигме, где всё проницаемо и все скрыто, оберегая сознание дивида от расстройств. Россия, находящаяся между Европой и Азией, на протяжении многих веков оказалась вынужденной выбирать, что станет главенствовать в её культуре, что станет её обезболивающим — анестезия после ослепительной чудовищной боли Структуры, или длительная, перманентная, но безболезненная гомеопатия Керигмы.
Но для начала мы должны внимательнее взглянуть, как проистекает лечение на Западе. Запад располагает техническими средствами и более развитой медицинской технологией, и этот опыт может нам понадобится в нашей врачебной практике.
Прежде всего это тотальная симуляция. Когда упразднено нечто подлинное, человек испытывает дискомфорт, он чувствует недостаточность, бессознательно или сознательно стараясь компенсировать её. Дисциплинарная власть идёт ему навстречу, предоставляя современному человеку множество различной степени эффектности, хотя и не эффективности, средств для этой компенсации.
Это знание приобретает особое значение для психоаналитиков, поставивших задачу отстранить психические расстройства от «зрелого», будто бы автономного разума. Так называемый кляйнианский психоанализ ввёл в терминологию дисциплины очень удачный термин «контейнирование», - возымевшее решающее значение для большинства британских форм психоаналитической терапии, и не только в «Кляйнианской группе». Термин происходит от данного британским психоаналитиком Мелани Кляйн описания проективной идентификации, при которой человек в некотором виде (и в известном смысле) содержит в себе [contains] часть другого человека. Это представление породило теорию развития, основанного на эмоциональном контакте младенца с матерью, и, в дальнейшем, - по аналогии, - теорию психоаналитического контакта.
Последователь Мелани Кляйн, Уилфред Бион развил эти взгляды [на контрперенос — «соответствующую» или «нормальную» эмоциональную реакция психоаналитика на пациента (Фрейд)] в более строгую теорию материнского и терапевтического контейнирования и использовал её при рассмотрении межличностного взаимодействия концепцию проективной идентификации. Согласно трудам Биона 1959 и 1962-го года, - когда ребёнок плачет, он реализует одну из форм проективной коммуникации, при которой его страдание в действительности ощущается (интроецируется) матерью. Если мать дееспособна и находится в данный момент в достаточно хорошей форме, она будет в состоянии совершить внутреннюю психическую работу и обнаружить саму проблему, и то, как с ней справится. Это одна из важнейших функций матери.
Теория «Аналитика, как материнского контейнера» Биона сообщает смысл первичным в воспринимаемом мире переживаний, и так взаимодействие двух психических «миров» становится осмысленным обоюдно. <...> Интроецируя такое понятное переживание младенец может обрести понимание, которое есть у матери, - например, если мать действует правильно, благодаря ей поступкам он может уловить, что определённые переживание означает голод (т.е. оно требует, чтобы нечто было поднесено к губам ребёнка для сосания и поглощения пищи) Накопление случаев, когда переживания были поняты, приводит к обретению в себе внутреннего объекта, способного понимать его переживания. Это, как формулирует Ханна Сигал, «Закладывает начало психической стабильности» (Segal, 1975) [цитаты по Хеншелвуд, Роберт. «Словарь Кляйнианского психоанализа, Когито-Центр 2007, стр.343-344.].
Из представленных выше сведений следует вывод, что для конституирования «психической стабильности» за ребёнком должен быть «учреждён» перманентный контроль и оперативная система реагирования на его потребности и желания. Беспрестанное наблюдение за ребёнком, на протяжении всей его жизни, как «растущего организма», в естественном порядке легитимирует дальнейшее изъятие и помещение в систему дисциплинарных координат. В массовом обществе, на основе тотальной экономии ресурсов, Мать вынуждена посвящать своему ребёнку минимальное время, не говоря уже о возможности создавать «идиллические» бытовые условия для содержания и воспитания.
За психическую стабильность становится ответственным общество, в свою очередь, нуждающееся в том, чтобы порождённый и прогрессирующий в нём дивид был сравнительно предсказуем, безусловно безопасен и требователен в пределах дозволенного. Для этого необходимо перманентный контроль и систематическое принуждение, заслуживающее легитимности именно потому, что оно освобождает индивида от «векового рабства аффектов», от отчуждённости невежества, от опасного, едва ли не самоубийственного неразумия. Психиатрия выступает не только в качестве репрессивного аппарата для несогласных с этим императивным суждением, но и в роли «глашатая» микро-власти ДД, именно поэтому Фуко начинает социологическую критику с неё. А также на том основании, что дисциплинарная власть, как ни совершенна бы она была, не может дать индивиду требуемой им подлинности. Напротив, она сдерживает волевое начало индивида, благодаря которому он способен стать субъектом. Дисциплинарная власть регламентирует знание, которое индивид может обрести во внешнем мире, опыт, которым индивид может превзойти предельную детерминацию дисциплины, тем самым, дистанцируясь от механизмов контроля, принуждения и подавления.
Психиатрия — это угроза не-знанию себя. Если психоаналитик, исходя из этого условия, в полном праве заявляет пациенту «вероятно, вы просто не получали должного знания о себе», то психиатрия имеет дело с тем, кто уже выразил [порой в самых экспрессивных формах] своё не-разумие, непричастность, или внеположность рациональному. С самого начала практики сегрегации изоляции не-нормальных дивидов (от XVIII века) психиатрия ставила перед собой задачу «возвратить знание человека ему самому».
Примером подобного возвращения к «якобы себе» служит биография художника А.П. Лобанова. Свидетельства (история болезни) указывают, что до 70-х годов художник, пациент психиатрической клиники с юности, упоминал о себе только в третьем лице. Потом Александр Павлович начал осознавать себя не объектом, а субъектом и ставить подписи на картинах – сперва инициалами, а потом полным именем. В его небогатом словарном запасе, в основном на тему оружия, появляется местоимение «Я». И высшей самооценкой и оправданием своего существования на этом свете становится фраза «Я рисование». (иллюстрации). Далее, в той же статье повествуется о том, что незадолго до смерти (2003) художника, пробывшего 56 (пятьдесят шесть) лет в психиатрической лечебнице, к Лобанову пришло признание т.н. «общественности».
В итоге все остались довольны: интеллектуалы поспешили заграбастать творчество А.П. Лобанова в область логоцентризма, теоретики искусства — удобную во всех отношениях симптоматику богодуховенного творения (см. в примечаниях, в каком ключе) , массовая аудитория — повод для упражнений риторике («Вы видели? Я — ничего не понимаю!»), критика репрессивной психиатрии — argumentorum ratione тезиса Фуко о «безгласном» безумии, которое, тем не менее, обладает собственным языком.
Остаётся только перевести этот герметический язык на известные европейские, чем успешно и занимаются потомки Ломброзо и Клерамбо. Высшая степень деперсонификации Лобанова, а также титанический переворот в его бесхитростном со-знании, о которой упомянули практически все известные нам информационные источники, осталась «за кадром» драматического сюжета и аккуратно выстроенного биографического нарратива: предполагаем, что в ближайшие годы А.П. Лобанову будут посвящены весьма велеречивые монографии sub specie эстетики, апеллирующие категории «ego» и «cogito», к нашему сожалению, страдающим предсказуемостью и купированные Её Величеством Нормой психики.
Далее, современная западная и созданная по западному шаблону философия способна пояснить, почему виноваты правительство, репрессивный аппарат при государстве, коммунисты или националисты, - она «поёт» нескончаемую элегию беспомощности индивида, считая именно «неделимость» последнего источником всех бед. В качестве argumentorum ratione, как будто бы пресловутый Мiр не рассыпался на их глазах, а вместе с ним – и всё неделимое
Ни одна из существовавших прежде и существующих ныне стереотипических методологий образования не изменит ситуацию качественно. Эта система отмирает на протяжении трёх последних десятилетий, «никак не отомрёт» только потому, что это не рудимент, или атавизм. Это неотъемлемая деталь механики ДД.
Заключение:
Нехарактерно для прилежных западоидов, французского гуманитария Бруно Латура явно страшит опустошённость при господстве техники почти по Фридриху Юнгеру. Сильнее мистических ужасов и беспощадности Средневековья. В нескольких фрагментах его сочинений повторяется во различных формах одна и та же фраза: Новое Время создало миф о «чудовищном прошлом» для контраста с «прекрасным сегодня». При условии, конечно, что «завтра не настанет никогда». Введение в эссе (подзаголовок книги: «эссе по симметричной антропологии»). Профессору Ecole de Mines и Institut d'études politiques de Paris не по нраву безразличие современного индивида к происходящим в научной сфере, конструирующей экспериментальные модели мышления и существования, которые, к несчастью всеобщему, становятся общепринятыми (для западной цивилизации).
Более чем убеждённым следует быть в том, что в ближайшее время гуманитарное образование приобретёт префикс, на чём все и обретут успокоение. Доминирует технический навык, и отнюдь не в качестве «ремесла». Техника беспамятна, она содержит в себе абсолютное безличие, а вместе с ним и власть. «Богоподобие» техники для потребителя, позволяет воспринимать лишь последними филантропами презрительно наречённых «технарями» (пора привыкнуть употреблять слово «эксперт в области техники») как жреческую касту теургов. Журналистика, жанр эссе и лекции будут всё чаще обращаться к актуальным технологиям, - что и было указано Бруно Латуром, - в перспективе ассимиляции к ним (а не их – к тому) рассчитанного, интегрированного на многие поколения вперёд индивида.
Первая часть эссе посвящена не столько кризису сциентизма, сколько кризису миропонимания современного индивида, элементарной частицы массового общества; растворённый в плотной сети коммуникаций, дискурсов, дисциплинарных институтов, индивид скоро утрачивает способность различать последовательность времени и реконфигурацию пространства вплоть до микро-уровня. «Рыспылил аэрозоль — оказался на Антарктике», - пишет Латур по мотивам статьи в еженедельнике, повествующей о грозящей экологической катастрофе (озоновая дыра, таяние льдов на Южном Полюсе). Подобными ежеминутными ошибками, накапливающимися одна за другой столетиями, полниться существование современного индивида, и дисциплинарная власть способна лишь запретить индивиду своевременные сильные переживания, сочувствование и со-бытие своему Времени. Латур заключает, что выбор уже отсутствует, и ревизия прошлого не изменит последовательность Времени, которому безразлична склонность человека к верификации и классификации.
Нового Времени не было, потому как вычленить Модерн из общеевропейской идиомы (тот самый раскритикованный в клочья логоцентризм) в качестве некого противоестественного и противостоящего всему прочему - предыдущему и последующему не удастся. Модерн это не просто «нечто», что случается однажды, - это неразделимое с последовательностью истории культуры и цивилизации мирощущение индивида, обретающего современность. Именно поэтому Латур так часто обращается к понятию социальной и политической Революции. Т.е. к Событию, казалось бы, должно поворачивать парадигму прогрессии на 90°, а на практике развёртывающей науку и общество на все сто восемьдесят. Любое направление, кажущееся прогрессией, оказывается чередой беспорядочных деструктивных актов. И тому подобный антиэволюционизм. Банальность?
Естественно. Даже для социолога, Латур несколько поверхностен в русском переводе, за исключением вводной главы и некоторых отдельных фрагментов. Но книга ценна не этим. Выводы всё ещё цепляются за этический и нравственный императивы, призывами к сознательности и неукоснительному повиновению внеположному прагматизму (странно ожидать такого от европейца) рассудку, одновременно внимательному и к прошлому, и к будущему.
Богатый фактологический материал и лёгкость изложения несколько исправляют неутешительную ситуацию с безысходностью, - тем не менее, остаётся только заключить, что в качестве инциациатического и мотивационного актора Латур ничем не лучше критикуемых им объектов [междисциплинарных исследований]. И рекомендована эта книга лишь в порядке анамнеза болезни, что экзальтация отечественного производства западоидов (продуктов дисциплинарных диспозитивов) по поводу опережения мондиалистскими тенденциями - евразийских, относится лишь к экспрессивным методам и средствам репрезентации первых, более впечатляющих, но влекущих за собой череду разрушительных последствий.
Так в чём же заключается основной соблазн дисциплинарного диспозитива, благодаря чему в Европе одержала верх Керигма, вытеснив собой структурные элементы? Безопасностью, вернее, видимостью безопасности, общества – поначалу — от стихийных сил, затем — от рациональной Власти.
Так в чём же заключается основной соблазн дисциплинарного диспозитива, благодаря чему в Европе одержала верх Керигма, вытеснив собой структурные элементы? Безопасностью, вернее, видимостью безопасности, общества – поначалу — от стихийных сил, затем — от рациональной Власти.
Безликая, но всепроникающая и вездесущая власть дисциплинарного диспозитива – самое совершенное из тех средств, которое европейская цивилизация обращает против общества, состоящего из людей, а не унифицированных биологических существ. Этой власти гипотетически нельзя сопротивляться, не повредив самоё себе. Господство было возможно презирать и отрицать, его было можно игнорировать (поэтому в XIX веке были «возможны» западники, - современные их «преемники» и наследующие им уже западоиды, подвергнутые модернизации по собственной воле... которую им сообщил Археомодерн).
Но от дисциплинарного диспозитива, de facto, некуда уходить – разве что посредством суицида. Известный каждому в России лозунг НБП / НБФ «Да, смерть!» в этой перспективе обретает новое значение: добровольная смерть лучше согласия с условиями существования дисциплинарного диспозитива, который контролирует даже смерть, который принуждает к ней; в стране, где диспозитив господства и дисциплинарный диспозитив были изначально смешаны, взаимосвязаны, ещё возможен вопрос» тебе что, жизнь не дорога?» и утвердительный ответ на него: «Да, дёшево!».
На Западе таковой вопрос выбора уже обессмыслен, и безликая власть превосходно знает, что сознательность, за исключением ненормальных, не позволит революционеру ответить на подобный вопрос утвердительно. Керигма не нуждается в аннотациях и аргументах, она только представляет, а не «является», потому как различает во внешнем мире одну только схему, плоскую, если не одномерную.
Войны, грабежи, убийства в диспозитиве господства сравнительно легитимны, в том случае, если совершены самим субъектом, или от имени субъекта Власти. В дисциплинарном диспозитиве субъекта нет ни вовне, ни внутри властной системы; в обществе с консистентным дисциплинарным диспозитивом такового субъекта просто не может появиться. Это означает, что ценность человеческой жизни при современных властных отношениях не сопряжена даже с тотальной экономией: ведь нельзя сэкономить на нуле.
На Западе таковой вопрос выбора уже обессмыслен, и безликая власть превосходно знает, что сознательность, за исключением ненормальных, не позволит революционеру ответить на подобный вопрос утвердительно. Керигма не нуждается в аннотациях и аргументах, она только представляет, а не «является», потому как различает во внешнем мире одну только схему, плоскую, если не одномерную.
Войны, грабежи, убийства в диспозитиве господства сравнительно легитимны, в том случае, если совершены самим субъектом, или от имени субъекта Власти. В дисциплинарном диспозитиве субъекта нет ни вовне, ни внутри властной системы; в обществе с консистентным дисциплинарным диспозитивом такового субъекта просто не может появиться. Это означает, что ценность человеческой жизни при современных властных отношениях не сопряжена даже с тотальной экономией: ведь нельзя сэкономить на нуле.
Ценны лишь функции, и только те, что необходимы лисциплинарной власти, и в этом отношении для безликого диспозитива нет незаменимых кадров. Если в диспозитиве господства причастность Власти наделяла человеческую жизнь смыслом, или, по крайней мере, оправдывала существование, то теперь осмысленность конфискована вместе с телом, разумом и душой дивида.
История доказывала неоднократно, что становление и прогрессия определённых властных отношений влечёт за собой определённую же организацию системы знания. В то же время, новые конфигурации таксономии могут порождать новые властные институты, модернизируя тем самым и самих индивидов, и их взаимоотношения. Посредством системы воспитания и образования, в процессе легитимации и накопления капитала, кредита доверия общества, знание индивида о себе самом и внешнем мире регулирует его желания, потребности, мысли и поступки. И в настоящее время, похоже, мы достигли некого предела нашего знания, шаг за который означает или редукцию к архаике, жестокой и беспощадной ко всему, что не сопряжено, хотя бы в малом, с властной структурой (господства). Иными словами, конструировать и конституировать сложную иерархическую структуру, где знание будет распределено между субъектами власти, для которых будут сняты нормированные детерминанты.
Или же сразу в область безумия, шизофренического психоза, поражающего мышление своим кажущимся хаосом, вывернутым наизнанку порядком, контрастирующим с порядком нормативным и дисциплинарным (соответственно – знания и власти). Андрей Чернов сообщал однажды, что для современного исследователя, возомнившего, будто он способен пройти до начала (конца) системы знаний Архаики, это дерзкое любопытство крайне опасно. Потому что в отличие от древних, превосходно ориентировавшихся в системе координат (знания и власти) и знавших всех своих богов, как если бы знание о них было сообщено им от рожденья, современные исследователи, со свойственным им методом познания и интерпретации, априорно упорядоченным и нормированным, в лучшем случае признают себя бессильными, и останавливаются на полпути, в худшем же, подобно Ницше, страдают психическими расстройствами.
Узнав, что подлинное знание, переплетённое с властью-господством, в современных социальных, экономических и культурных условиях наказуемо, человек отвергает его, равным образом, предпочитая власть стабильную и равномерно распределённую, сдерживающую самое себя (появление волевого субъекта) и самого индивида, гипотетически, - лишь там, где он способен причинить вред себе и окружающим; актуально же – во всём, начиная со знания обыденного порядка. Кто ты такой? Как тебя зовут? Откуда ты? Чем ты занимаешься? – эти на вопросы Керигма требует отвечать беспрекословно и строго по заведомо установленным формам. Знание нормативной формы означает для Керигмы всё возможное знание об индивиде; пусть даже если оно изначально лживо и бесполезно. Вместе с тем, по сравнению с архаической Структурой, универсальные ответы на всевозможные вопросы Керигмы «стерилизуют» человеческое мышление от досадных противоречий и антиномий. И тогда прогрессия человеческого знания останавливается: Керигма не отвечает положительно или отрицательно, она просто игнорирует проблему, подавляя собой вопрошающих о ней.
Стоит ли говорить, что в результате доминирования Керигмы на Западе останавливается само время. Когда некая функциональная система власти и знания не сталкивается с противостоящей эквивалентной ей силой, достигает совершенства и может себе позволить быть не только без-ликой, но и развоплощённой, «чистой потенциальностью», подобно демиургу Василида, - предоставляя индивиду полную свободу, которую он отрицает сам, внушив как будто самому себе, что освобождение уже невозможно (так и есть – на Западе) или чревато многими несчастьями (как понимают западно артикулированные состояние Археомодерна в России).
Мы подводим читателя к той бесхитростной мысли, что на Западе человек настолько «сжился» с Керигмой в дисциплинарном диспозитиве, что в перспективе будущего, он станет ещё более предсказуемым, упорядоченным, схематичным. Герберт Маркузе называл этого индивида «одномерным человеком»; он ещё не знал, насколько буквально сбудутся его «пророчества». Не знал и о том, что предложенный им вариант терапии «обрести подлинное сознание вместо ложного» в социо-культурных условиях Керигмы не эффективно; для «керигматика» истинным является то, что сообщает ему тот, или иной дисциплинарный институт, и на Западе не осталось ни одной институции, которая не была бы дисциплинарной.
Для неё нет будущего, равно как и нет прошлого, здесь царит универсальная, как бы данная самой природой, биологическая экономия. В которой упразднён первичный закон о борьбе за выживание: выживает не сильнейший и не слабейший, выживает средний, очень средний, и средними становятся все. Для этих средних ничто не является подлинным событием, включая рождение и смерть, - всё прогнозируемо, всё предопределяемо, и никто не обязан быть ответственным за происходящее: повинны не «все», но – каким-то чудом случившийся сбой программы, появление Иного в чуждом ему обыденном порядке. И когда Иной указывает на нечто новое, его боязливо и брезгливо уничтожают, считая этот Акт ампутации архаики (каждый Иной для дисциплинарного диспозитива – это Господство, архаика Структуры), - консерватизмом. Среднему и очень среднему безразличен тот факт, что в современных условиях политики, экономики и культуры консерватизм подлинный – революционен, в том смысле, что астрологический термин «Революцию» означает «Возвращение». Революционность – это структура, данная в первичной своей, первобытной форме; это вос-становление господства, в экстремуме своего выражения.
Лента Мебиуса может быть безгранично велика, и только разрыв её, глобальная катастрофа, может нарушить замкнутый цикл движения от одной точки к той же самой. Археомодерн – это не просто «замкнутый (порочный) круг», в котором вращается, не переходя на новый виток спирали, русская культура. Это ещё и возможность разорвать ленту Мебиуса, направив развёртывающееся полотно истории от Архе – Начала, к Завершению, - finis mundi.
История доказывала неоднократно, что становление и прогрессия определённых властных отношений влечёт за собой определённую же организацию системы знания. В то же время, новые конфигурации таксономии могут порождать новые властные институты, модернизируя тем самым и самих индивидов, и их взаимоотношения. Посредством системы воспитания и образования, в процессе легитимации и накопления капитала, кредита доверия общества, знание индивида о себе самом и внешнем мире регулирует его желания, потребности, мысли и поступки. И в настоящее время, похоже, мы достигли некого предела нашего знания, шаг за который означает или редукцию к архаике, жестокой и беспощадной ко всему, что не сопряжено, хотя бы в малом, с властной структурой (господства). Иными словами, конструировать и конституировать сложную иерархическую структуру, где знание будет распределено между субъектами власти, для которых будут сняты нормированные детерминанты.
Или же сразу в область безумия, шизофренического психоза, поражающего мышление своим кажущимся хаосом, вывернутым наизнанку порядком, контрастирующим с порядком нормативным и дисциплинарным (соответственно – знания и власти). Андрей Чернов сообщал однажды, что для современного исследователя, возомнившего, будто он способен пройти до начала (конца) системы знаний Архаики, это дерзкое любопытство крайне опасно. Потому что в отличие от древних, превосходно ориентировавшихся в системе координат (знания и власти) и знавших всех своих богов, как если бы знание о них было сообщено им от рожденья, современные исследователи, со свойственным им методом познания и интерпретации, априорно упорядоченным и нормированным, в лучшем случае признают себя бессильными, и останавливаются на полпути, в худшем же, подобно Ницше, страдают психическими расстройствами.
Узнав, что подлинное знание, переплетённое с властью-господством, в современных социальных, экономических и культурных условиях наказуемо, человек отвергает его, равным образом, предпочитая власть стабильную и равномерно распределённую, сдерживающую самое себя (появление волевого субъекта) и самого индивида, гипотетически, - лишь там, где он способен причинить вред себе и окружающим; актуально же – во всём, начиная со знания обыденного порядка. Кто ты такой? Как тебя зовут? Откуда ты? Чем ты занимаешься? – эти на вопросы Керигма требует отвечать беспрекословно и строго по заведомо установленным формам. Знание нормативной формы означает для Керигмы всё возможное знание об индивиде; пусть даже если оно изначально лживо и бесполезно. Вместе с тем, по сравнению с архаической Структурой, универсальные ответы на всевозможные вопросы Керигмы «стерилизуют» человеческое мышление от досадных противоречий и антиномий. И тогда прогрессия человеческого знания останавливается: Керигма не отвечает положительно или отрицательно, она просто игнорирует проблему, подавляя собой вопрошающих о ней.
Стоит ли говорить, что в результате доминирования Керигмы на Западе останавливается само время. Когда некая функциональная система власти и знания не сталкивается с противостоящей эквивалентной ей силой, достигает совершенства и может себе позволить быть не только без-ликой, но и развоплощённой, «чистой потенциальностью», подобно демиургу Василида, - предоставляя индивиду полную свободу, которую он отрицает сам, внушив как будто самому себе, что освобождение уже невозможно (так и есть – на Западе) или чревато многими несчастьями (как понимают западно артикулированные состояние Археомодерна в России).
Мы подводим читателя к той бесхитростной мысли, что на Западе человек настолько «сжился» с Керигмой в дисциплинарном диспозитиве, что в перспективе будущего, он станет ещё более предсказуемым, упорядоченным, схематичным. Герберт Маркузе называл этого индивида «одномерным человеком»; он ещё не знал, насколько буквально сбудутся его «пророчества». Не знал и о том, что предложенный им вариант терапии «обрести подлинное сознание вместо ложного» в социо-культурных условиях Керигмы не эффективно; для «керигматика» истинным является то, что сообщает ему тот, или иной дисциплинарный институт, и на Западе не осталось ни одной институции, которая не была бы дисциплинарной.
Для неё нет будущего, равно как и нет прошлого, здесь царит универсальная, как бы данная самой природой, биологическая экономия. В которой упразднён первичный закон о борьбе за выживание: выживает не сильнейший и не слабейший, выживает средний, очень средний, и средними становятся все. Для этих средних ничто не является подлинным событием, включая рождение и смерть, - всё прогнозируемо, всё предопределяемо, и никто не обязан быть ответственным за происходящее: повинны не «все», но – каким-то чудом случившийся сбой программы, появление Иного в чуждом ему обыденном порядке. И когда Иной указывает на нечто новое, его боязливо и брезгливо уничтожают, считая этот Акт ампутации архаики (каждый Иной для дисциплинарного диспозитива – это Господство, архаика Структуры), - консерватизмом. Среднему и очень среднему безразличен тот факт, что в современных условиях политики, экономики и культуры консерватизм подлинный – революционен, в том смысле, что астрологический термин «Революцию» означает «Возвращение». Революционность – это структура, данная в первичной своей, первобытной форме; это вос-становление господства, в экстремуме своего выражения.
Лента Мебиуса может быть безгранично велика, и только разрыв её, глобальная катастрофа, может нарушить замкнутый цикл движения от одной точки к той же самой. Археомодерн – это не просто «замкнутый (порочный) круг», в котором вращается, не переходя на новый виток спирали, русская культура. Это ещё и возможность разорвать ленту Мебиуса, направив развёртывающееся полотно истории от Архе – Начала, к Завершению, - finis mundi.
Сообщения
Комментариев нет:
Отправить комментарий