1.2. Семья, как микромодель диспозитивов.
В цикле лекций 73-74—х годов Мишель Фуко повествует об эволюции европейской семьи, которая, в ходе становления дисциплинарной власти в Европе, уже в государственных масштабах, трансформировалась из микро-модели диспозитива господства в элемент одного крупного дисциплинарного диспозитива. Согласно Фуко, <…>сразу же, и это очень отчётливо видно в XIX веке, возникает целый ряд дисциплинарных диспозитивов, призванных восполнить бессилие семьи. Появляются приюты для брошенных детей, сиротские дома, в 1840-1845 годах открывается множество колоний для малолетних преступников – это их впоследствии назовут неблагополучными детьми, и т.д. Фуко подчёркивает в лекциях от 28 ноября 1973 г. и 5 декабря 1973 г., что с XIX века европейская семья утрачивает свою психосоматическую функцию, она не служит становлению и развитию индивида, обратно тому, замкнутость, герметичность семьи, как микро-модели диспозитива господства, обрекает произведённого ею дивида на перманентный конфликт с дисциплинарной системой. Sic, Мишель Фуко говорит: «Неудивительно, что именно дискурс семьи, самый семейный из всех психологических дискурсов – психоанализ – стал с середины XX века (т.е. сравнительно давно, при беспрестанном увеличении темпов развития психологии – прим. наше) стал функционировать как дискурс истины, с точки зрения которого возможен анализ всех дисциплинарных институтов. И поэтому, <…> нельзя критиковать институт, школьную или психиатрическую дисциплину, и т.д., опираясь на некую истину, сформированную исходя из дискурса семьи. Рефамилизация (т.е. привнесение компонента семейственности или имитации «семейственности») психиатрического института или психиатрического вмешательства, критика психиатрических, школьных, и т.д., практик, институции или дисциплины от имени дискурса истины, ссылающегося на семью, - все это вовсе не критика дисциплины, а наоборот, постоянный возврат к дисциплине".
В России же семья долгое время служила герметическим резервуаром, который в некотором роде может защитить, или, по крайней мере, вернуть к имманентности дивида, конфискованного (выражение Фуко) дисциплинарным диспозитивом для своих нужд. В силу того, что в России были необычайно сильны структурные элементы архаики, полное изъятие дивида, как целого, с его уникальным телом и самосознанием, расценивалось патриархальным русским обществом как противоестественная данность, стороннее влияние, обезображивающее изначально совершенный порядок [Структуры]. За пример такового слияния можно считать деморализацию российской армии после распада Союза; функционирующая в «режиме» Археомодерна, армия была сложным сочетанием конструктов дисциплинарного порядка с элементами властных отношений, присущих диспозитиву господства.
В цикле лекций 73-74—х годов Мишель Фуко повествует об эволюции европейской семьи, которая, в ходе становления дисциплинарной власти в Европе, уже в государственных масштабах, трансформировалась из микро-модели диспозитива господства в элемент одного крупного дисциплинарного диспозитива. Согласно Фуко, <…>сразу же, и это очень отчётливо видно в XIX веке, возникает целый ряд дисциплинарных диспозитивов, призванных восполнить бессилие семьи. Появляются приюты для брошенных детей, сиротские дома, в 1840-1845 годах открывается множество колоний для малолетних преступников – это их впоследствии назовут неблагополучными детьми, и т.д. Фуко подчёркивает в лекциях от 28 ноября 1973 г. и 5 декабря 1973 г., что с XIX века европейская семья утрачивает свою психосоматическую функцию, она не служит становлению и развитию индивида, обратно тому, замкнутость, герметичность семьи, как микро-модели диспозитива господства, обрекает произведённого ею дивида на перманентный конфликт с дисциплинарной системой. Sic, Мишель Фуко говорит: «Неудивительно, что именно дискурс семьи, самый семейный из всех психологических дискурсов – психоанализ – стал с середины XX века (т.е. сравнительно давно, при беспрестанном увеличении темпов развития психологии – прим. наше) стал функционировать как дискурс истины, с точки зрения которого возможен анализ всех дисциплинарных институтов. И поэтому, <…> нельзя критиковать институт, школьную или психиатрическую дисциплину, и т.д., опираясь на некую истину, сформированную исходя из дискурса семьи. Рефамилизация (т.е. привнесение компонента семейственности или имитации «семейственности») психиатрического института или психиатрического вмешательства, критика психиатрических, школьных, и т.д., практик, институции или дисциплины от имени дискурса истины, ссылающегося на семью, - все это вовсе не критика дисциплины, а наоборот, постоянный возврат к дисциплине".
В России же семья долгое время служила герметическим резервуаром, который в некотором роде может защитить, или, по крайней мере, вернуть к имманентности дивида, конфискованного (выражение Фуко) дисциплинарным диспозитивом для своих нужд. В силу того, что в России были необычайно сильны структурные элементы архаики, полное изъятие дивида, как целого, с его уникальным телом и самосознанием, расценивалось патриархальным русским обществом как противоестественная данность, стороннее влияние, обезображивающее изначально совершенный порядок [Структуры]. За пример такового слияния можно считать деморализацию российской армии после распада Союза; функционирующая в «режиме» Археомодерна, армия была сложным сочетанием конструктов дисциплинарного порядка с элементами властных отношений, присущих диспозитиву господства.
Феномен т.н. «дедовщины» возник в результате элиминирования элементов диспозитива [подлинного] господства в микро-моделях общества, и в связи с возникновением в самом обществе масштабного дисциплинарного диспозитива, не сочетающегося органически с традиционным порядком иерархии [господства].
Дивид, воспитанный с традиционном патриархальном обществе, дезориентирован в новой для него системе властных отношений, и, в порядке самозащиты, начинает интенсивно конструировать собственную модель микро- и макро-господства, и неудивительно, что его инициативы в итоге обретают уродливые и бесчеловечные формы. У этого уже изъятого из имманентной социальной сферы дивида нет адекватного представления о благородстве, воинской чести, человеческом достоинстве, - ему просто некому учится и подражать этому.
Далее, в настоящее время, когда армия лишена онтологического базиса к становлению и развитию диспозитивов господства, потому как отсутствует само воинское сословие, адекватного же массовой адаптации народа к армии, каковая происходила в Советском Союзе, и соотносилась в дисциплинарными практиками, уже не существует. Современное общество предпочло «смирится» с окончательной потерей престижа Армии. Взглянув на эту проблему в ином ракурсе, мы вновь увидим, как в этой области человеческого бытия конфликтует Керигма и Структура. В наших интересах, вернее, в нашей необходимости, они должны примириться между собой. Но до этого ещё долго, пока же мы только рассмотрим эту проблему внимательнее.
Дисциплинарный диспозитив контаминирует диспозитив господства в Армии, вопреки тому, что значительно сокращён срок службы, т.е. появляется время на ре-ассимиляцию. И вопреки тому, что у служащих появилась возможность возвращаться в семьи или образовывать собственные. Вопреки – потому что общество, которое они возвращаются, или отстаёт от их представлений о дисциплинарном порядке, как патриархальная семья, или опережает его – как профессиональная сфера деятельности. Контраст между этими полярно различающимися сферами, каждая из которых пытается вытеснить из мироощущения и мышления дивида другую, порождает гносеологический и онтологический диссонанс.
Дивид не способен стать индивидом, в силу адаптивной дисфункции. Он не может овладеть той, или иной «мирной» профессией, если в течении продолжительного времени был принуждён приказом и требованием необходимости, – не внимающей увещеваниям, - убивать, чтобы не быть убитым самому. Дисциплинарный диспозитив профессиональной армии не подразумевает некой ре-ассимиляции с мирным временем и пространством; с войны не возвращаются, с неё «доставляют» уже модернизированных особым образом существ, которых общество органически отталкивает.
Дивид, воспитанный с традиционном патриархальном обществе, дезориентирован в новой для него системе властных отношений, и, в порядке самозащиты, начинает интенсивно конструировать собственную модель микро- и макро-господства, и неудивительно, что его инициативы в итоге обретают уродливые и бесчеловечные формы. У этого уже изъятого из имманентной социальной сферы дивида нет адекватного представления о благородстве, воинской чести, человеческом достоинстве, - ему просто некому учится и подражать этому.
Далее, в настоящее время, когда армия лишена онтологического базиса к становлению и развитию диспозитивов господства, потому как отсутствует само воинское сословие, адекватного же массовой адаптации народа к армии, каковая происходила в Советском Союзе, и соотносилась в дисциплинарными практиками, уже не существует. Современное общество предпочло «смирится» с окончательной потерей престижа Армии. Взглянув на эту проблему в ином ракурсе, мы вновь увидим, как в этой области человеческого бытия конфликтует Керигма и Структура. В наших интересах, вернее, в нашей необходимости, они должны примириться между собой. Но до этого ещё долго, пока же мы только рассмотрим эту проблему внимательнее.
Дисциплинарный диспозитив контаминирует диспозитив господства в Армии, вопреки тому, что значительно сокращён срок службы, т.е. появляется время на ре-ассимиляцию. И вопреки тому, что у служащих появилась возможность возвращаться в семьи или образовывать собственные. Вопреки – потому что общество, которое они возвращаются, или отстаёт от их представлений о дисциплинарном порядке, как патриархальная семья, или опережает его – как профессиональная сфера деятельности. Контраст между этими полярно различающимися сферами, каждая из которых пытается вытеснить из мироощущения и мышления дивида другую, порождает гносеологический и онтологический диссонанс.
Дивид не способен стать индивидом, в силу адаптивной дисфункции. Он не может овладеть той, или иной «мирной» профессией, если в течении продолжительного времени был принуждён приказом и требованием необходимости, – не внимающей увещеваниям, - убивать, чтобы не быть убитым самому. Дисциплинарный диспозитив профессиональной армии не подразумевает некой ре-ассимиляции с мирным временем и пространством; с войны не возвращаются, с неё «доставляют» уже модернизированных особым образом существ, которых общество органически отталкивает.
В позднесоветском и постсоветском кинематографе мы обнаружим массу примеров этой насильственной модернизации через конфискацию - изъятие тела и разума, не перестающей функционировать на протяжении всей биологической жизни дивида.
Но воинское сословие давно упразднено, и недавние герои войн принуждаются экономическими внешними условиями отнюдь не естественного для них порядка. Изъятие лишь переносит дивида в иной социокультурный ландшафт, продолжая, всё же, увечить человеческое естество.
Индивид профессиональной армии также не способен к «накопительству», важнейшей функции дисциплинарного диспозитива в «мирной» конфигурации. Потому как в Армии имущественные и экономические отношения не распространяются на каждого в отдельности, но во всём пространстве функционирования дисциплинарного диспозитива. Известно, что до утверждения доминанты дисциплинарного диспозитива грабёж и мародёрство было неотъемлемой частью армейского быта, и имущество, добытое в «бесчестной», с точки зрения мирного индивида, но - неизбежной войне, распределялось по отдельным семьям вернувшихся в дом воинов. Возвращаясь в семью, современный военный оказывается в области ещё более прочного конструкта дисциплины, причём, заметим особо, дисциплинарный актор, мнимое господствование в русской семье нередко принадлежит матери, со всеми негативными последствиями тому.
Но воинское сословие давно упразднено, и недавние герои войн принуждаются экономическими внешними условиями отнюдь не естественного для них порядка. Изъятие лишь переносит дивида в иной социокультурный ландшафт, продолжая, всё же, увечить человеческое естество.
Индивид профессиональной армии также не способен к «накопительству», важнейшей функции дисциплинарного диспозитива в «мирной» конфигурации. Потому как в Армии имущественные и экономические отношения не распространяются на каждого в отдельности, но во всём пространстве функционирования дисциплинарного диспозитива. Известно, что до утверждения доминанты дисциплинарного диспозитива грабёж и мародёрство было неотъемлемой частью армейского быта, и имущество, добытое в «бесчестной», с точки зрения мирного индивида, но - неизбежной войне, распределялось по отдельным семьям вернувшихся в дом воинов. Возвращаясь в семью, современный военный оказывается в области ещё более прочного конструкта дисциплины, причём, заметим особо, дисциплинарный актор, мнимое господствование в русской семье нередко принадлежит матери, со всеми негативными последствиями тому.
1.3. Метафизика пола.
В Советском Союзе именно женщины осуществляли дисциплинарную практику различного характера. Первичное изъятие дивида из семьи производилось Школой; до сих пор любое образовательное учреждение в России отмечено своеобразной гинекократией. Большинство, включая «начальственные», должностей в образовательных учреждениях занимают женщины. Всюду, где женщина может осуществлять контроль, принуждение и подавление, она не замедляет воспользоваться предоставляемыми дисциплинарным диспозитивом средствами и методиками, достигая в этом деле, зачастую, больших успехов, чем мужчины. Этот феномен требует, если не отдельного исследования, то, по крайней мере, подробного пояснения.
«Имущественное» самосознание у женщины развито значительно лучше, чем у мужчины. В диспозитиве господства, и его микро-модели, семье - женщина организует беспорядочный быт мужчины. Евгений Головин сравнивал семью в модусе господства с очагом. Пламя (мужское, а не «один мужчина») сдерживается камнями по кругу (женское, а не «одна женщина»), чтобы не сжечь большее, чем требуется разумом и инстинктом. В дисциплинарном диспозитиве эти взаимосвязи рационального (рефлексивного) и инстинктивного, вместе с взаимоотношениями мужчины и женщины, нарушаются; они не подлежат субординации Целому, синтезу cogito и бессознательного; и они растворены в экономии (и биологии, которая, в эпоху «массовых обществ» и «накопления людей», соподчинена экономии), чистом рациональном, в количественном.
Это важно понимать, когда мы исследуем онтологические, политические и культурные процессы в сфере Археомодерна, происходящие в России. Не следует полагать, что, изъятие из семьи в самом раннем возрасте и безвозвратно каким-то образом исправит чудовищную ситуацию с различными дисциплинарными институтами, прежде всего, с Армией. Дисциплинарный диспозитив уже конструирован и стабилен в каждой неполной семье, где безраздельно и безусловно доминирует Мать. И потому, апелляция к господству в пределах семейных взаимоотношений, в данной ситуации, только упрочняет коэкзистенцирование дисциплинарных техник и микро-моделью господства. Этот симбиоз асимметричен, он диспропорционален, и компонент дисциплины (самой экономии в онтологической сфере) будет, так или иначе, начинает преобладать.
Будучи изъятым из семьи, с неизбежной «конфискацией тела», попадая в область ещё более пристального и ежемгновенного контроля и принуждения, юноша органически, как и предписано дивиду Археомодерна, противопоставляет дисциплинарной механике, и, парадоксальным образом, своему телу, дисциплинарным институтом конфискованному в насильственном порядке, диспозитив господства: это архетипическое мышление, диктующее свою особую иерархию, презирающее формальные и символические акты легитимной власти.
Но, в современном ему обществе, аналогичные инициативы логически завершаются гибелью дивида. Конструируемая дивидом внутренняя иерархия стремительно распадается от давления извне, когда некогда «изъятое тело» отказывается повиноваться разуму.
Нам известные десятки и сотни случаев, когда дисциплинарный порядок не совладал со стихийной энергией дивида, ставшего на краткое время ин-дивидом, и не нашёл ничего лучшего, кроме как уничтожить «следы об ошибке».
Иначе говоря, этому дивиду уже не удастся стать субъектом, и даже индивидом. В вышеупомянутом фильме Миике «архетипическая семья» остаётся предельно маргинальной sub specie дисциплинарного диспозитива. Примирившиеся родители сообща убивают троих одноклассников своего сына, жестоко издевавшимися над последним, никогда не сопротивлявшегося своим экзекуторам по той простой причине, что не чувствовал за собой силы в дисциплинарном обществе; только в микро-модели диспозитива господства он обладает некой автономной волей. Взаимоотношения родителей и детей также экспрессивно представлены в упомянутом фильме: дети мстят своим родителям за соглашательство с дисциплинарным диспозитивом, в котором они не находят своего места.
Говоря «своего», мы подразумеваем, то пространство и особое время, которое не подлежит конфискации дисциплинарным диспозитивом. Между тем, как дисциплинарный диспозитив захватывает дивида, чтобы сотворить из него индивида, всегда – целиком и безвозвратно. Структурный, архаический компонент мышления и мироощущения «потенциального субъекта» сопротивляется поглощению, ведь в пределах дисциплинарной институции ему уже отведено крайне незавидное место «жертвы», которая принимает на себя деструктивный, садистический импульс окружающих. В России данный «сценарий» развёртывается аналогичным образом: известны некогда освещавшиеся в СМИ прецеденты «зверского» насилия школьников до четырнадцати лет, то есть не подлежащих уголовному наказанию. В данной ситуации уже невозможно говорить о каком-либо возвращении дивида или в области примордиальной системы Семьи, или в область тотального изъятия, в область дисциплинарного диспозитива. Вернее, он будет неизбежно изъят или тем, или другим, а то и обеими системами сразу, но сохранит весь негативизм, конденсат агрессии и отрицания своего прошлого.
1.4. Протест и сопротивление: политика как вторичное изъятие.
Дисциплинарные диспозитивы Школы, Армии, Тюрьмы или Клиники нередко побуждают дивида искать альтернативные пути в сторону от изъятия. Аудитория разнообразных и многочисленных политических маргиналов полнится за счёт желающих избежать изъятия из «семей», или же «обратной» конфискации семьёй, начинающей действовать подобно репрессивному аппарату Власти, едва только дивид начнёт дистанцироваться от неё. В большинстве своём имея посредственные связи с семьёй, или же никогда не принадлежа к патриархальной семье, политизированные маргиналы стремятся компенсировать эту недостаточность социальной активностью.
В данной перспективе возможно два варианта развития событий: первый из них условно может быть назван возвращением к семье, в её традиционной форме, - группа маргиналов образует собой герметическое сообщество, в котором продолжают работать модусы взаимоотношений господства. Таковое сообщество трудно модернизировать, его практически невозможно преобразовать в микро-модель дисциплинарного диспозитива. Поэтому государственность и социум применяет к подобным группам наибольшую из возможных жестокостей, уничтожая группу «поголовно».
Второй вариант грозит маргинализированному дивиду полным растворением в дисциплинарном диспозитиве; «официальная оппозиция», а также солидарные с ней группировки, так или иначе выступают в качестве инструментария к дисциплинарной технике. Дисциплинарная власть указывает на официальную оппозицию, поясняя обществу: «Смотрите, каковы они… разве вы хотите ими стать?». Никто не подразумевает, что стать ими не только нежелательно, но и невозможно; для развоплощённой и деиндивидуальной власти дисциплинарного диспозитива, по существу, все категории граждан государства являются маргинальными.
Поясним этот аспект.
В пределах дисциплинарного диспозитива, как мы показали выше, отсутствует любая иерархия, кроме символически-эфемерной и экономической. Существенно лишь различие и разграничение нормированных индивидов, и тех, кто нормированию не поддаётся, по крайней мере, сопротивляется принудительному изъятию и модернизации. Это не «анормальный» дивид, это сравнительно точно и строго определённая идиомой дисциплинарных диспозитивов категория.
Дисциплинарной Власти безразличны внутренние системы координат и различия символического порядка, существенные для подконтрольных со-обществ; равным образом для всех нормированных и анормальных; подразумевается, что все, кто не поддался принуждению на данный момент, уже под контролем. Те, кто наблюдается в Паноптиконе государственных масштабов – актуально не имеет лица. Напрасно полагать, что для персонифицированной более или менее власти существует некие приблизительные данные о внутреннем различии; в большинстве своём политики, известные «в лицо» гражданам, только лишь «олицетворяют» безличные механизмы дисциплины, легитимации и репрессивный аппарат.
Археомодерн в этом отношении идиллическая для политизированных маргиналов идиома: субъект, не страшащийся утратить волевую псифункцию, получает возможность реализовывать её в перспективе синтеза структурных и керигматических элементов мышления и практики. Почему же такового не происходит, и обратно тому, политические маргиналии регрессируют, становясь сегментами дисциплинарных диспозитивов, откуда власть черпает свои ресурсы?
Причины тому следует искать не только в сознательном подавлении маргиналов со стороны властных институтов.
Причины заключаются и в том, что политические маргиналы, преимущественно, являются продуктами своего времени и своей культуры. По различным причинам их не удовлетворяет дисциплинарный диспозитив, оформивший их мироощущение, и мировоззрение. На Западе политические маргиналы, уже как конфискованные объекты действительности, конструируемой дисциплинарным диспозитивом, знанием и «истиной», сосредоточенной в нём, мотивируются большей частью экономическими представлениями о справедливости, защищённости индивида от власти, защищённости общества, утратившего связь со структурой-архаикой, и потому сразу же, в естественном порядке, подвергшееся дисциплинарной модернизации.
Мы можем взглянуть на эту проблему гораздо шире: сама европейская идиома, если внимательно проследить за её становлением и развитием на протяжении полутора тысячелетия, вела к т.н. «таксономизации». Таксономия – это сложная система знаний, уже в предельном, совершенном модусе, в этой готовой ко всему форме, в том числе, – готовой к эксплуатации властью, - служащая универсальной системой координат для индивида. Подчеркиваем, что индивида, но не субъекта: субъект способен привнести в незавершённую систему знаний (эпистему) некое новое влияние, он способен сообщить знание о себе, данное в его частном эмпирическом и интеллектуальном опыте. Европейский рационализм XVII века был именно таксономией, в исторических перспективах он был претензией на неё, и он был первой в мире системой знаний, которая позволяла себе считать себя метафорой власти.
КОНТИНУУМ ЗДЕСЬ.
Сообщения
Комментариев нет:
Отправить комментарий