Ни для кого не является тайным, что в настоящее время гуманитарные науки пребывают в состоянии крайне невыгодном, в свете происходящих в России, и во всём мире, процессов. Но никто не может дать даже приблизительного ответа, как может быть иначе. Некоторые считают эти процессы прогрессией, по сравнению с неким «предыдущим» состоянием, по сравнению с вездесущей марксистской догмой и диктатурой Партии в Советском Союзе. И в тоже время нас регулярно убеждают в том, что этот мнимый, хотя и «очевидный» прогресс нисколько не способствует качественному обновлению человека.
Напротив, современным гуманитариям присуща предельная критичность в отношении тех, или иных институтов, теорий и практик, государственности и метафизики, как понимании мироустройства. Всё подвергнуто справедливому, или не безапелляционному, сомнению. Во всём усматриваются плевела лжи, и зла, - нарушения права человека на знание.
Мы предлагаем вам ознакомится с кратким исследованием этого процесса перманентной борьбы в которой нет ни победителей, ни побеждённых. И если раннее конфликт между полярно противоположными друг другу рассматривался и оценивался лишь изнутри учреждения, в оптике, присущей только этой инстанции, и никакой иначе, то теперь мы можем полагать, что этого обзора недостаточно. В последней своей лекции «Археомодерн» Александр Гельевич Дугин указывает перспективы, которые значительно превосходят как и академическую интерпретацию, так и интерпретацию обыденного порядка.
Главным образом тезисы об Археомодерне вносят новейший метод разрешения основополагающей для многих современных мыслителей и исследователей проблему дуализма. Как ни странно это звучит и прочитывается, до сих пор философия, как и многие другие гуманитарные дисциплины, конструирует дискурс по схематическим дихотомиям: Множественность и Единое, Мужское — Женское, Запад — Восток, Болезнь — Здоровье, Ум и Неразумие. Теория Археомодерна не подразумевает, что один из компонентов будет упразднён, он будет вытеснен, а другой, между тем, начнёт доминировать, подавлять маргинализированные и сегрегированные элементы. Александр Дугин настаивает именно на позитивном определении Археомодерна, открывающим нам созидательные и реконструктивные перспективы работы. Противоположно той непрерывной апофатике, под именем «дурной бесконечности» встревожившей ещё Гегеля, и продолжающей на протяжении многих веков терзать лучшие умы Европы неотступной мыслью о беспомощности перед апорией.
Европейской философии не было суждено преодолеть негативизм, заболевание, которое Мишель Фуко классифицирует как «невроз диалектики». Ни один философ на Западе не избежал эпидемического в среде гуманитариев заболевания, порой находившее себе настолько мучительные формы, что судьбы некоторых из философов, при всей свойственной их мышлению этическом ригоризме и жёсткой последовательности, отличились особым, более характерным для художников-модернистов — трагизмом. Жиль Делёз в 95-м году прошлого века совершает суицид, и постмодерн, уже славящийся на всём Западе своей неуязвимостью для «застарелых болезней», в буквальном смысле осиротел. Жак Деррида, покойный с 2004-го года, озаглавил некролог Делёзу фразой «Дальше мне предстоит идти одному...», подразумевая, что сообщество идеологов новой европейской идиомы теряет одного за другим своих первопроходцев и основоположников. Европейская мысль уже остановлена, и чем же же? - обыденной биологической смертью. Субъект мёртв, прежде чем прекращена деятельность, прервался процесс, но Автор всё ещё обязывает соблюдать свои права, почтить себя вниманием, выразить своё присутствие.
Александр Дугин, хотя и не указывая непосредственно на Делёза, выдвигает правдоподобную теорию о причинах заболевания. При жизни ставшему классиком «философии подозрения», ниспровергающим былых кумиров, Делёз обнаружил в самом себе симптомы Модерна. Он чувствовал, как его сознание начинает реставрацию субъективности. Это было связано не только с его физическим здоровьем: в последние годы жизни он потерял голос, и способность письма (аналогия - «безмолвная Структура»). Это было осознание безысходности, когда человек с наибольшей отчетливостью понимает, что в своих умозрительных конструкциях достиг совершенства, и ему не остаётся ничего иного, как заполнять универсальную схему беспрестанным повторением того же самого с небольшими импровизациями и минимальными изменениями. Не надеясь на то, что его внутренние антиномии вдруг будут разрешены появлением чего-то Нового. Эта самоценность и самодостаточность была свойственна только субъекту Модерна, в которого Делёз не верил, и опасался его появления.
Опасался не совладать с ним. Когда вечной проблеме, расшатывающей с основания систему знаний, приходит на смену вечная «косметическая» или «ювелирная» работа рефлексивного и спекулятивного аппарата, который воссоздаёт эфемерный, но кажущийся плотным покров вакуума, бесконечного и беспредельного, остаётся только два варианта развития событий: или побеждает Субъект, ставшие в единое мгновение радикальным, или побеждает Керигма, сводящая появление Субъекта к фатальной ошибке совершенной системы. В случае Делёза Субъект победу не одержал. Проиграв партию на чужом поле, - в области Керигмы[*].
_____________________________________________________
Прим * - В данной перспективе следует обратить внимание на судьбу русского поэта Егора Летова. Летов, как человек, воспринявший на веру основополагающие для Керигмы директивы, опасался не умереть, своевременно и как бы опровергая тяготящий его миропорядок. Структурный компонент в его творчестве, выражающий всё его мышление, последние годы начал интенсивно вытесняться Керигмой, последовательно доказывая, что из «не хочется жить» непременно следует «хочется умирать». Керигматическое cogito, в императивном порядке противопоставляющее одно — другому, в конечном итоге победило, и русский поэт умер.
Давайте рассмотрим этот тезис, раскрываемый в лекции в общих чертах, с большей подробностью:
Жиль Делёз не верил в исторические цели, но в разрывы и пустоты, образующиеся в человеческом знании о собственной Истории. Символическое завершение философии имеет своей парадоксальной антиномией бесконечную серию задач в достижении бесконечно удалённой цели - анализ философских суждений, дескрипцию (расшифровку) понятий. Делез взглянул на противоречия современной ему, и не только, философии с изнанки или, вернее, в зеркальном отражении. И ему представлялось, что философия бесконечна именно потому, что ее задачи и средства постоянно дистанцируются от объекта исследований. В работе о Мишеле Фуко 1986-го го года [Foucault] Делёз обнаруживает новую тенденцию - интерес к «конечно-беспредельному» [fini — illimit], развертывающийся вне буквально понимаемого, но в сфере математического бесконечного и конечного. Жиль Делёз исследует глубину внутреннего конфликта мышления, который преследует философию с самых ее истоков и в котором имманентное производство понятий (логико-проблемный, диалектический опыт, присущий европейской философии от Платона) всегда противопоставляется трансцендентности, как эпистемологии [в классическом понимании эпистемология — теория познания] подчинять данный опыт априорным формам.
Это свидетельствует о том, что Делёз, аналогично своим предшественникам, создавал своеобразное универсальное лекарство, - пользуясь типичными для его академического окружения средств, ингредиентов. И мы знаем, чем завершился этот поиск: после смерти Делеза европейская философия уже не ставила перед собой фундаментальных вопросов, и не стремилась находить ответы. Они предпочли, как и подобает западным образованным людям, вечному поиску Эликсира Жизни, - «панарион», в переводе с латыни — аптечку, с лекарствами на все случаи жизни. В их лице философия удовольствовалась тем, что, грубо говоря, залатала пробоины в системе, где возможно проявление субъективности и субъекта.
Не напрасно Деррида, переживший Делеза на девять лет, создавший альтернативную постструктурализму теорию деконструкции, увлечён геометрической фигурой эллипса. Метафора и символ эллипса неизменно присутствует в его работах с 80-х годов: искажённый круг, искажённая совершенная фигура, обрастает массивом экзегетического дискурса. Деррида как бы говорит намёками, двусмысленностями, что совершенство, каковым считали предыдущие поколения европейских, и западных в целом, философов, оказалось аберрациями субъективного cogito, и повинна в том не интерпретация, вынужденная выравнивать искажённый контур, но сама европейская идиома, не сумевшая сдержать изначально стройных и выверенных очертаний (контура круга), и в естественном порядке трансформировалась в нечто иное.
Как вы уже могли заметить, критика постструктуралистов и деконструктивистов аналогична по существу той, что отстаивали западники XIX века в России. Апологеты и эпигоны Чаадаева твердили о том, что позже будет возведено в новейшее достижение европейской культуры и философии второй половины XX века: искажены основополагающие представления и понятия, нарушены общепринятые априорные формы, всё должно быть подвергнуто ревизии, и, по возможности, ликвидировано, включая государственные институты; ибо общество — больно, культура — больна, и независимо от того, просит ли пациент помощи, или нет, они нуждаются в лечении. Василий Розанов по этому поводу остроумно заметил, что русское образованное общество страдает «германской» булимией (неутолимой жаждой и голодом). Розанов писал в первом коробе «Опавших листьев»:
Прудон был все-таки для него "знатный иностранец". Как для всей несчастной России, которая без "иностранца" задыхается.
- "Слишком заволокло все Русью. Дайте прóрезь в небе". - В самом деле, "тоска по иностранному" не есть ли продукт чрезмерного давления огромности земли своей, и даже цивилизации, "всего" - на маленькую душу каждого.
- Тону, дай немца.
Очень естественно. "Иностранец" есть протест наш, есть вздох наш, есть "свое лицо" в каждом, которое хочется сохранить в неизмеримой Руси.
- Ради Бога - Бокля!! Поскорее!!!
Это как "дайте нашатырю понюхать" в обмороке. [курсив наш]
Врач должен быть профессиональным, врач должен быть компетентен в своей области деятельности. И даже невежественному дремучему русскому мужику известно, - где, как ни в Европе «производят» гарантированно эффективные препараты и профессионалов, которые веками пестовали своём врачебное ремесло. До Александра Дугина никто из русских философов не пытался изучить состав и методы изготовления этих сертифицированных рационализмом продуктов. Никто не интересовался, пробуют ли предлагаемые нам медикаменты сами западные индивиды, какие побочные эффекты обнаруживаются у них.
Европейской философии не было суждено преодолеть негативизм, заболевание, которое Мишель Фуко классифицирует как «невроз диалектики». Ни один философ на Западе не избежал эпидемического в среде гуманитариев заболевания, порой находившее себе настолько мучительные формы, что судьбы некоторых из философов, при всей свойственной их мышлению этическом ригоризме и жёсткой последовательности, отличились особым, более характерным для художников-модернистов — трагизмом. Жиль Делёз в 95-м году прошлого века совершает суицид, и постмодерн, уже славящийся на всём Западе своей неуязвимостью для «застарелых болезней», в буквальном смысле осиротел. Жак Деррида, покойный с 2004-го года, озаглавил некролог Делёзу фразой «Дальше мне предстоит идти одному...», подразумевая, что сообщество идеологов новой европейской идиомы теряет одного за другим своих первопроходцев и основоположников. Европейская мысль уже остановлена, и чем же же? - обыденной биологической смертью. Субъект мёртв, прежде чем прекращена деятельность, прервался процесс, но Автор всё ещё обязывает соблюдать свои права, почтить себя вниманием, выразить своё присутствие.
Александр Дугин, хотя и не указывая непосредственно на Делёза, выдвигает правдоподобную теорию о причинах заболевания. При жизни ставшему классиком «философии подозрения», ниспровергающим былых кумиров, Делёз обнаружил в самом себе симптомы Модерна. Он чувствовал, как его сознание начинает реставрацию субъективности. Это было связано не только с его физическим здоровьем: в последние годы жизни он потерял голос, и способность письма (аналогия - «безмолвная Структура»). Это было осознание безысходности, когда человек с наибольшей отчетливостью понимает, что в своих умозрительных конструкциях достиг совершенства, и ему не остаётся ничего иного, как заполнять универсальную схему беспрестанным повторением того же самого с небольшими импровизациями и минимальными изменениями. Не надеясь на то, что его внутренние антиномии вдруг будут разрешены появлением чего-то Нового. Эта самоценность и самодостаточность была свойственна только субъекту Модерна, в которого Делёз не верил, и опасался его появления.
Опасался не совладать с ним. Когда вечной проблеме, расшатывающей с основания систему знаний, приходит на смену вечная «косметическая» или «ювелирная» работа рефлексивного и спекулятивного аппарата, который воссоздаёт эфемерный, но кажущийся плотным покров вакуума, бесконечного и беспредельного, остаётся только два варианта развития событий: или побеждает Субъект, ставшие в единое мгновение радикальным, или побеждает Керигма, сводящая появление Субъекта к фатальной ошибке совершенной системы. В случае Делёза Субъект победу не одержал. Проиграв партию на чужом поле, - в области Керигмы[*].
_____________________________________________________
Прим * - В данной перспективе следует обратить внимание на судьбу русского поэта Егора Летова. Летов, как человек, воспринявший на веру основополагающие для Керигмы директивы, опасался не умереть, своевременно и как бы опровергая тяготящий его миропорядок. Структурный компонент в его творчестве, выражающий всё его мышление, последние годы начал интенсивно вытесняться Керигмой, последовательно доказывая, что из «не хочется жить» непременно следует «хочется умирать». Керигматическое cogito, в императивном порядке противопоставляющее одно — другому, в конечном итоге победило, и русский поэт умер.
Давайте рассмотрим этот тезис, раскрываемый в лекции в общих чертах, с большей подробностью:
Жиль Делёз не верил в исторические цели, но в разрывы и пустоты, образующиеся в человеческом знании о собственной Истории. Символическое завершение философии имеет своей парадоксальной антиномией бесконечную серию задач в достижении бесконечно удалённой цели - анализ философских суждений, дескрипцию (расшифровку) понятий. Делез взглянул на противоречия современной ему, и не только, философии с изнанки или, вернее, в зеркальном отражении. И ему представлялось, что философия бесконечна именно потому, что ее задачи и средства постоянно дистанцируются от объекта исследований. В работе о Мишеле Фуко 1986-го го года [Foucault] Делёз обнаруживает новую тенденцию - интерес к «конечно-беспредельному» [fini — illimit], развертывающийся вне буквально понимаемого, но в сфере математического бесконечного и конечного. Жиль Делёз исследует глубину внутреннего конфликта мышления, который преследует философию с самых ее истоков и в котором имманентное производство понятий (логико-проблемный, диалектический опыт, присущий европейской философии от Платона) всегда противопоставляется трансцендентности, как эпистемологии [в классическом понимании эпистемология — теория познания] подчинять данный опыт априорным формам.
Это свидетельствует о том, что Делёз, аналогично своим предшественникам, создавал своеобразное универсальное лекарство, - пользуясь типичными для его академического окружения средств, ингредиентов. И мы знаем, чем завершился этот поиск: после смерти Делеза европейская философия уже не ставила перед собой фундаментальных вопросов, и не стремилась находить ответы. Они предпочли, как и подобает западным образованным людям, вечному поиску Эликсира Жизни, - «панарион», в переводе с латыни — аптечку, с лекарствами на все случаи жизни. В их лице философия удовольствовалась тем, что, грубо говоря, залатала пробоины в системе, где возможно проявление субъективности и субъекта.
Не напрасно Деррида, переживший Делеза на девять лет, создавший альтернативную постструктурализму теорию деконструкции, увлечён геометрической фигурой эллипса. Метафора и символ эллипса неизменно присутствует в его работах с 80-х годов: искажённый круг, искажённая совершенная фигура, обрастает массивом экзегетического дискурса. Деррида как бы говорит намёками, двусмысленностями, что совершенство, каковым считали предыдущие поколения европейских, и западных в целом, философов, оказалось аберрациями субъективного cogito, и повинна в том не интерпретация, вынужденная выравнивать искажённый контур, но сама европейская идиома, не сумевшая сдержать изначально стройных и выверенных очертаний (контура круга), и в естественном порядке трансформировалась в нечто иное.
Как вы уже могли заметить, критика постструктуралистов и деконструктивистов аналогична по существу той, что отстаивали западники XIX века в России. Апологеты и эпигоны Чаадаева твердили о том, что позже будет возведено в новейшее достижение европейской культуры и философии второй половины XX века: искажены основополагающие представления и понятия, нарушены общепринятые априорные формы, всё должно быть подвергнуто ревизии, и, по возможности, ликвидировано, включая государственные институты; ибо общество — больно, культура — больна, и независимо от того, просит ли пациент помощи, или нет, они нуждаются в лечении. Василий Розанов по этому поводу остроумно заметил, что русское образованное общество страдает «германской» булимией (неутолимой жаждой и голодом). Розанов писал в первом коробе «Опавших листьев»:
Прудон был все-таки для него "знатный иностранец". Как для всей несчастной России, которая без "иностранца" задыхается.
- "Слишком заволокло все Русью. Дайте прóрезь в небе". - В самом деле, "тоска по иностранному" не есть ли продукт чрезмерного давления огромности земли своей, и даже цивилизации, "всего" - на маленькую душу каждого.
- Тону, дай немца.
Очень естественно. "Иностранец" есть протест наш, есть вздох наш, есть "свое лицо" в каждом, которое хочется сохранить в неизмеримой Руси.
- Ради Бога - Бокля!! Поскорее!!!
Это как "дайте нашатырю понюхать" в обмороке. [курсив наш]
Врач должен быть профессиональным, врач должен быть компетентен в своей области деятельности. И даже невежественному дремучему русскому мужику известно, - где, как ни в Европе «производят» гарантированно эффективные препараты и профессионалов, которые веками пестовали своём врачебное ремесло. До Александра Дугина никто из русских философов не пытался изучить состав и методы изготовления этих сертифицированных рационализмом продуктов. Никто не интересовался, пробуют ли предлагаемые нам медикаменты сами западные индивиды, какие побочные эффекты обнаруживаются у них.
А побочных эффектов слишком много, они скапливаются год за годом, на протяжении всей «жизни» европейской философии, и, в конечном итоге, они вытесняют собой позитивный результат лечения.
И, что самое интересное, по этому поводу западный человек не испытывает ни малейшего неудобства. Он ассимилировался со своей болезнью, не причиняющей ему боли, разве что изредка, когда некие события и процессы принуждают его искать какой-то смысл бытия, проявлять автономную волю, словом, - становится «обратно» - субъектом, старательно выскобленным философией из его существования. И сейчас мы предлагаем вам подробно ознакомится с анамнезом заболевания, получившее наименование Современность (или Модерн):
Болезнь поражает не только культуру и цивилизацию, понимаемые абстрактно и отвлечённо, но самого человека, «клетку» живого организма — общества. Мы можем проследить, следуя «истории болезни», амбулаторной карте, созданной трудами многих выдающихся умов Европы, Эскулапов современной цивилизации, как происходит заболевание, в чём следует усматривать симптомы болезни, когда настаёт кризис и рецидив, позволяющий не только определить метод лечения, но и заключить, возможно ли полное оздоровление, или же человек на всю оставшуюся жизнь останется инвалидом, обречённым на де-социализацию, на непригодность к Бытию.
Часть I. Возвращение к семье: первое изъятие.
Александр Дугин, перечисляя многочисленные примеры проявления Структуры (или Сакрального) в области Археомодерна, упоминает экзотический дальневосточный, японский кинематограф, а именно режиссёра Такёши Миике. Последнего минимально заботит изящество и эстетическая привлекательность форм, столь существенная для европейских режиссёров: Миике стремится сообщить зрителям, в первую очередь, смысл иносказательного, как правило, сценария и бесхитростную «мораль», своеобразное лекарство от экзистенциальных недугов. Зрителя его фильмов может поразить контрастирующая с западными представлениями естественность происходящего развёртывания сюжета.
И, что самое интересное, по этому поводу западный человек не испытывает ни малейшего неудобства. Он ассимилировался со своей болезнью, не причиняющей ему боли, разве что изредка, когда некие события и процессы принуждают его искать какой-то смысл бытия, проявлять автономную волю, словом, - становится «обратно» - субъектом, старательно выскобленным философией из его существования. И сейчас мы предлагаем вам подробно ознакомится с анамнезом заболевания, получившее наименование Современность (или Модерн):
Болезнь поражает не только культуру и цивилизацию, понимаемые абстрактно и отвлечённо, но самого человека, «клетку» живого организма — общества. Мы можем проследить, следуя «истории болезни», амбулаторной карте, созданной трудами многих выдающихся умов Европы, Эскулапов современной цивилизации, как происходит заболевание, в чём следует усматривать симптомы болезни, когда настаёт кризис и рецидив, позволяющий не только определить метод лечения, но и заключить, возможно ли полное оздоровление, или же человек на всю оставшуюся жизнь останется инвалидом, обречённым на де-социализацию, на непригодность к Бытию.
Часть I. Возвращение к семье: первое изъятие.
Александр Дугин, перечисляя многочисленные примеры проявления Структуры (или Сакрального) в области Археомодерна, упоминает экзотический дальневосточный, японский кинематограф, а именно режиссёра Такёши Миике. Последнего минимально заботит изящество и эстетическая привлекательность форм, столь существенная для европейских режиссёров: Миике стремится сообщить зрителям, в первую очередь, смысл иносказательного, как правило, сценария и бесхитростную «мораль», своеобразное лекарство от экзистенциальных недугов. Зрителя его фильмов может поразить контрастирующая с западными представлениями естественность происходящего развёртывания сюжета.
Персонажи Миике в большинстве своём воспринимают разнообразные экстремумы экзистенции как процессы и события самого обыденного порядка. В фильме «Visitor Q» семья, где сын страдает садистическим психозом, мать — наркоманией, дочь не гнушается проституцией и инцестуальными связями, а отец теряет работу, психотерапия представляется чередой бессмысленных и беспощадных, абсурдных, но преисполненных высшего символизма жестов.
Видеоряд от эпизода к эпизоду наполняется жестокостью, и сама психотерапия, начатая «визитёром», начинается с удара булыжником по затылку. Развязка сюжета начинается в тот момент, когда семья, каждый в отдельности персонаж, кроме самого визитёра, принявшего позицию наблюдателя после осуществления инициации, достигает предельной точки аффекта, вытесняет более сильными переживаниями, происходящими молниеносно, - мелкую, но непреходящую боль. Завершается фильм возвращением блудной дочери в лоно семьи, в замкнутую сферу примордиального порядка, казавшегося ей раннее нелепым и оскорбительным.
И всё это происходит, как если бы сюжет не изобиловал насилием, граничащим с безумием, напротив, персонажи радуются, что теперь обрели смысл своего ничтожного существования, и этот смысл освящает их вседозволенность. Феерический восторг, выражаемый ими — позитивен, их смех — не является невротической реакцией беззащитного на угрозу, удовольствие, которое испытывают они — упоительное и всепоглощающее. Удовольствие, не отягощённое необходимостью оглядываться на некую властную инстанцию или слышать повелительный окрик; это не удовольствие социально защищённых (ведь защита необходима лишь там, где имеет место быть угроза), и даже не безнаказанных. Это удовольствие мгновенно освобождённых от бессмысленной ответственности в пользу высшего предназначения, сакральной прединстанции, внеположной «прегрешениям» и ошибкам обыденного, десакрализованного порядка. Последний упоминаемый «порядок», как мы представим ниже, соотносится в большей степени с экономией, оперирование и регуляцией количеств, а не смыслов и качеств.
Мы не случайно упоминаем о семье, существующей в сфере Археомодерна. Семья является первичной формой имманентной среды обитания, особым, гуманизированным [что означает — адаптированным для человека и адаптирующего человека] пространством, где само время течёт иначе, чем в обществе, подчинённом ритму и темпу работы дисциплинарного диспозитива. Семья при Археомодерне испытывает давление с двух сторон, она разобщена, разграничена двумя дивергентными линиями развития. «Развитие», в данной ситуации, следует понимать не как прогрессию, улучшение и совершенствование, но развёртывание того, или иного модуса микро-сообщества «семья», предопределённого и детерминируемого той, или иной конфигурацией культуры, цивилизации, государственности.
Видеоряд от эпизода к эпизоду наполняется жестокостью, и сама психотерапия, начатая «визитёром», начинается с удара булыжником по затылку. Развязка сюжета начинается в тот момент, когда семья, каждый в отдельности персонаж, кроме самого визитёра, принявшего позицию наблюдателя после осуществления инициации, достигает предельной точки аффекта, вытесняет более сильными переживаниями, происходящими молниеносно, - мелкую, но непреходящую боль. Завершается фильм возвращением блудной дочери в лоно семьи, в замкнутую сферу примордиального порядка, казавшегося ей раннее нелепым и оскорбительным.
И всё это происходит, как если бы сюжет не изобиловал насилием, граничащим с безумием, напротив, персонажи радуются, что теперь обрели смысл своего ничтожного существования, и этот смысл освящает их вседозволенность. Феерический восторг, выражаемый ими — позитивен, их смех — не является невротической реакцией беззащитного на угрозу, удовольствие, которое испытывают они — упоительное и всепоглощающее. Удовольствие, не отягощённое необходимостью оглядываться на некую властную инстанцию или слышать повелительный окрик; это не удовольствие социально защищённых (ведь защита необходима лишь там, где имеет место быть угроза), и даже не безнаказанных. Это удовольствие мгновенно освобождённых от бессмысленной ответственности в пользу высшего предназначения, сакральной прединстанции, внеположной «прегрешениям» и ошибкам обыденного, десакрализованного порядка. Последний упоминаемый «порядок», как мы представим ниже, соотносится в большей степени с экономией, оперирование и регуляцией количеств, а не смыслов и качеств.
Мы не случайно упоминаем о семье, существующей в сфере Археомодерна. Семья является первичной формой имманентной среды обитания, особым, гуманизированным [что означает — адаптированным для человека и адаптирующего человека] пространством, где само время течёт иначе, чем в обществе, подчинённом ритму и темпу работы дисциплинарного диспозитива. Семья при Археомодерне испытывает давление с двух сторон, она разобщена, разграничена двумя дивергентными линиями развития. «Развитие», в данной ситуации, следует понимать не как прогрессию, улучшение и совершенствование, но развёртывание того, или иного модуса микро-сообщества «семья», предопределённого и детерминируемого той, или иной конфигурацией культуры, цивилизации, государственности.
Произведённое дисциплинарным диспозитивом изъятие дивида из имманентной ему сферы существования, культуры и цивилизации предельно ослабляет семью в изначальном значении этого слова. Заурядная семья в традиционном обществе служит элементарной частицей диспозитива господства, с присущей ему вертикалью власти. Собственно, диспозитив господства – это патернализм, где вершина «пирамиды» властных отношений принадлежит Отцу, и хороший Отец не конструирует взаимоотношений на односторонней основе. Напротив, в микро-модусе диспозитива господства Отец обеспечивает семье защиту и благосостояние, он разрешает внутренние противоречия не в соответствии с частными симпатиями и антипатиями, но руководствуясь в выборе методов / средств общим благополучием Рода.
В сфере дисциплинарного диспозитива асимметрия линеарного отношения от Отцу — по линии рода - распадается на множество дивергентных и радиальных направлений. Власть Отца не фиксируется в какой-либо одной точке структуры семьи, ни в высшей, ни в высшей; Отец, по мере того, как принужден сам новыми политическими и экономическими условиями в дисциплинарных обществах, может в одночасье оказаться на дне социальной иерархии, и столь же стремительно вознестись на некую новую высоту, безотносительно семьи в целом.
Что и представлено в худшем виде “Visitor Q” Миике.
Сообщения
Комментариев нет:
Отправить комментарий