Noisemantic: Симулякры уходят. Введение в Археомодерн. Vol.III

II

Третье изъятие: рецидив мысли.

60-е годы прошлого века отмечены общеевропейским «кризисом Университета», когда гуманитарии считали высшей доблестью ex cathedra провозглашать ниспровержение «тоталитарного педагогического режима». Запрещающего изучать актуальных как никогда Маркса, Мерло-Понти и Сартра (об этом, к слову, повествует в своих книгах видный историк французской философии Винсент Декомб). Эта манифестация во многом напинала лозунг Маяковского периода причастности к движению авангарда — кубофутуризма: сбросить классику с парохода современности. По сей день происходящее в России, и получающее широко известное освещение в различных информационно-коммуникативных полях (в частности — в Интернете) напоминает нигилистическую агрессию «устремлённых в будущее». Казалось бы, это революционное рвение должно было качественно обновить затхлый дух Европейского Университета, вдохнуть новую жизнь в это закосневшее учреждение.

Почему этого не произошло? Потому что стремительно распадающийся научный мир, европейская эпистема, не смогла породить Субъект, обладающий достаточной волей для фундаментально изменения. Актуальная европейская философия, приветствуемая студенчеством 60-х годов, смогла произвести лишь плохо сплоченный коллектив дивидов, преследующих, в лучшем случае, личное тщеславие (см. статью Мишеля Онфре «Несчастья (и величие) философии» Le Monde Diplomatique X.2004, - в переводе Д.Кралечкина). А в худшем — доводили до предела негативный диалектический процесс.

Доказывая тем самым, что для общего благоденствия следует изничтожить любую субъективность, любую структуру, упростить механизм становления до самого примитивного уровня, чтобы человека было проще изучать, а его деятельность — с абсолютной точностью прогнозировать на многие шаги вперёд. Та ли это Свобода, которой требовали (и требуют в наше время, правда, не так громко) студенты 60-х годов, и недавние студенты, ставшие более или менее известными, благодаря современным новшествам информационных технологий, спешащие расквитаться со своими преподавателями тайно и явно. Их недовольство отчасти оправдывается тем, что практически любая «академическая» европейская идиома, со времён эпохи Просвещения, основана на унифицированной системе дуализма, особенно остро выражающийся в сфере политического и социального.

Истоки этой дуальности следует искать в истории Модерна, противопоставившему внешнему миру — субъекта. На протяжении XVIII и почти всего XIX веков происходит конструирование и конституирование новой системы координат, которая позволила европейскому индивиду, раннее не разделённому (именно поэтому индивиду, неделимому) дистанцироваться от парадигматических детерминант. Ровно настолько, насколько это было возможным для его времени, и для государства, служащее уже не самоё себе, но соподчинённое множеству предписаний, необходимых для безопасности и благополучия индивида. От эпохи Aufklärung до наших дней просматривается прогрессия идиомы, которую французские интеллектуалы называли raison d'être, стремления к осмысленности Бытия, ускользающего, подобно песку меж пальцев. Вместе с смыслом, должным, как полагали философы эпохи Просвещения, быть прочным и стабильным умозрительным конструктом.

Когда же стабильность невозможна, или её намеренно избегают, артикулированный и субординированный в сфере идиомы субъект, по крайней мере, считающий себя таковым, или жаждущий таковым стать, нуждается в строгой искусственной детерминации. И в качестве этой детерминации выступало именно знание о человеке, и мире, окружающем его, - «знание сплетено с властью... оно лишь тонкая маска, наброшенная на структуры господства» - писал Мишель Фуко. Философия эпохи Просвещения не смогла отказаться от этой исходной установки, которая привела её, поначалу к кризису, наиболее отчётливо выраженном в позитивизме Огюста Конта и Герберта Спенсера, с их тотальным детерминизмом, a la Лаплас применительно к социальной и культурной сфере человеческого бытия; а после к гибели, уступая место философии, растворённой то в политэкономии, то в психоанализе. В том, что сопряжено в большей степени с властью, дисциплиной, контролем, принуждением и подавлением, чем, собственно, с знанием.

Здесь следует вспомнить историю полемики интеллектуалов 60-х годов прошлого века. В отличие от Юргена Хабермаса, превознёсшего Просвещение вместе с коллегами из Франкфуртской Школы, Мишель Фуко неоднократно, но, главным образом, в своей полемической статье «Что такое Просвещение?», адресованной Хабермасу, разоблачает сам феномен Просвещения. Мишель Фуко связывает Aufklärung со становлением и легитимацией т.н. дисциплинарных институтов.

Знание, становясь общедоступным, оттого унифицированным и нормированным, абсолютно проницаемым, обращается метафорой власти, истина перестаёт быть ценной самоё по себе. И знание, и содержащаяся в нём истина становятся детерминантами, модернизирующими субъект, вместе с тем, лишающими его постепенно и последовательно воли. В том числе той воли к истине и воли к знанию, о чём вдохновенно пишет Фуко в первом томе «Истории сексуальности». А также в ряде лекций, объединённых в русском издании заглавиями «Психиатрическая власть» и «Герменевтика субъекта».

Хабермас, напротив, постулирует, что в германском Aufklärung XVIII и XIX веков была достигнуто совершенство академической философии, которая только в этом модусе была способна наделить детерминированного индивида феодального общества достаточным потенциалом воли и знания, необходимым для качественного преобразования внешнего мира. Как и все философы Франкфуртской школы, Хабермас прочёл Маркса и марксистов через оптику Гегеля, и для него Университет, воплощающий сам дух Просвещения, был высшим достижением человеческой культуры. Юргену Хабермасу требовалась неуязвимая и экспансивная Керигма, именно поэтому он выступает за модернизацию, за становление и развитие образа интеллектуала против субъекта, в котором ещё слишком сильны влияния Структуры, Премодерна, и субъективности, порождённой Модерном. Sic, в речи 1980-го года «Модерн - незавершённый проект» Хабермас излагает следующие тезисы:

Младо-консерваторы присваивают ключевой опыт эстетического модерна, опыт совлечения покровов с децентрированной субъективности, освобожденной от всех ограничений когнитивного процесса и утилитарной деятельности, от всяческих императивов труда и полезности, и вместе с ней покидают мир современности. Приняв модернистскую позу, они формируют непримиримый антимодернизм. Спонтанные силы воображения, опыт самопостижения, сферу эмоций они переносят в далекие и архаические времена и по-манихейски противопоставляют инструментальному разуму доступный разве что заклинаниям принцип, будь то воля к власти или суверенитет, бытие или дионисийская сила поэтического начала. Во Франции эта линия ведет от Жоржа Батая через Фуко к Дерриде. И уж, конечно, над ними всеми парит дух воскрешенного в 70-х гг. Ницше.
Старо-консерваторы не позволяют пристать к себе заразе культурного модерна. Они недоверчиво следят за распадом субстанциального разума, за расхождением науки, морали и искусства, за современным миропониманием и его разве что процедурной рациональностью, рекомендуя (в чем Макс Вебер увидел в свое время возврат к материальной рациональности) возвращение к домодернистским позициям. Какой-то успех снискало в первую очередь неоаристотелианство, в рамках которого можно ожидать сегодня — благодаря экологической проблематике — обновления космологической этики.
[Речь по случаю вручения премии имени Адорно, учрежденной городом Франкфурт-на-Майне за 1980 г . Перевод сделан по тексту, опубликованному в: Wege aus der Moderne: Schliisseltexte der Postmoderne-Diskussion. Hrsg. von W. Welsch. Weinheim, 1988, S. 177—192. ]

Просим прощения у читателей за столь пространную, но необходимую цитату. Она свидетельствует о том, что общее обнаруживается и у Фуко, и у Хабермаса, принадлежащими в равной степени к общеевропейской идиоме. Известными средствами и методами, и в различных целях они утверждали, что субъект, присущий модерну, должен быть подвергнут ревизии. В итоге исследований с критической установкой субъект был подвергся деконструкции, он был упразднён.

С точки зрения Фуко — в естественном порядке, потому как субъекта «не было», был лишь «человек гуманитарный», взращённый в мечтах философов Aufklärung; в понимании Хабермаса же субъект был уничтожен намеренно и последовательно, как не соответствующий требованию власти, вынужденной, в свою очередь, иметь дело с массовым обществом. И Хабермас предлагает возвратится к идеальной в его понимании системе образования, социальной и политической организации, допускающую аккумуляцию и выражение воли индивида, что должно, согласно идеологии Aufklärung, порождать деятельный и самостоятельный Субъект. Субъект с заглавной буквы. Фуко настаивал на том, что редукция к субъекту от индивида, уже растворённого в социальной, политической и культурной субстанции, уже невозможна, и потому следует изобрести некий новый концепт дефиниции, классификации и координации индивида.

Психоанализ в этой истории внутреннего разрыва в европейской идиоме сыграл немаловажную роль. Мишелю Фуко, психиатру по образованию, на практике было известно, каково влияние терапевтической психологии и смежных с ней дисциплин на индивида нового времени. Психоаналитик и психиатр в современном обществе выступают одними из многих важных инструментов социализации и легитимации дивида (отдельного человека), способствующими «возвращению» человека в сферу, к которой он, быть может, не принадлежал никогда. Мишель Фуко уже в ранних своих работах указывает, что до рационализма Декарта не было безумия в «прямом», известном современному человеку, смысле этого слова. Психические расстройства не воспринимались людьми вплоть до XVII века как противоестественное явление.

Пока психика и происходящие с ней процессы были для образованного человека-европейца тайными, этот «ящик Пандоры» был закрыт. Рационализм вскрыл этот сейф грубо, неуклюже, сразу же низведя «психэ» до примитивного инструмента, до простейшего алгебраического уравнения, до схемы. Тем самым постулируя, что «переменные» уравнения, те или иные компоненты «психэ» взаимозаменяемы, ими возможно оперировать сродни тому, как мастер-часовщик настраивает механизм хронометра, помещая сбившиеся пружины и шестерёнки на строго определённые им места.

В итоге произошло то, о чём повествовал Мишель Фуко в лекциях первой половины 70—х годов: психологическая помощь, лечение расстройств психики, было столь же прочно укоренено в культурной и социальной идиомы Европы, как и «знание», точнее, представление о субъекте. В Соединённых Штатах Америки, где «демонтаж» субъекта произошёл раньше, чем в Европе, семейное посещение психоаналитика (в последовательности отец — мать — дети, или в другой) от терапевтической, медицинского значения отошло в область символическую и ритуальную. Американцы готовы платить немалые деньги за право быть выслушанными, - и психоаналитики щедро предоставляют им возможность исповедаться. В пределах заведомо оговорённой суммы, разумеется.

В данной ситуации совершенно безразлично, нуждается ли «пациент» психоаналитика в действительной помощи: ему достаточно знать, что его проблемы приобретут значение для кого-то ещё, с кем он может поделиться своими горестями, сомнениями и подозрениями. Как и в случае в другими видами медицинской помощи, западному индивиду необходима абсолютная гарантия его здоровья, его безопасности, получившая строго регламентированное рациональное основание. В сущности, это одно из высших достижений Керигмы, - внушение человеку абсолютной необходимости, сродни «ананке» Аристотеля, которой не суждено избежать и Богу.

Континуум